Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2) Страница 46

Уже два дня проходил царский смотр. Государь желал видеть дворянское войско, которое выйдет против мятежников и смутьянов. Герасим благодарил бога за то, что он привел его в Москву именно в эти дни, когда настолько проще увидать царя и до него добраться.

Сирая деревенька, детский гробик под мышкой у соседа, васильки в яровых хлебах, такие густые, что все хлебное поле, как лен, цветет синим цветом, урожай на кладбищенские кресты, лебеда да корье к столу, раздутые животы на кривых ножонках у малых ребят, изможденные барщиной черные лица матерей и отцов, зычный покрик приказчика, на боярском дворе свист плетей и стоны наказанных... Разве расскажешь об этом царю в челобитье!..

Подьячий трудился, выводя строку за строкой, подыскивая жалобные слова и для того через каждые три-четыре строки прихлебывая вина.

«... И дети малые мрут, как мухи!.. А прежде того были мы, государь, черносошными и оброки тебе, великому государю, платили исправно, а ныне боярскою хитростью боярина твоего Юрия Олексиевича да корыстью приказных ябед попали мы, государь, в его, боярина вотчину, а твоего, государь, указа, ваше величество, к тому не давал, а ныне мы в барщине извелись, пропадаем... Смилуйся, государь, ваше величество, пожалей сиротинок, от хитрости сильных спаси, а мы тебе станем по-прежнему все сполна, без доимок платить, и дети наши на нашей землишке мереть не станут...»

Герасим поклонился подьячему в пояс, потом отступил на шаг, стал на колени и поклонился еще раз до земли.

– Нашел ты слова золотые, мил человек! Никто во всем свете таких верных слов и не нашел бы. Хоть пьяница, добрый ты человек, а искусник!

Но подьячий, не слушая, опять утолял свою жажду.

Вытащив из-за пазухи крашенинную тряпицу, Герасим в последний раз развязал зубами узелок, с тревогою пересчитал остаток мирских денег и отдал подьячему плату за труд.

– Смотри-и!.. – накрепко предупредил подьячий.

– Да что ты, да что ты, да, мил человек, ведь что сказано, то уж – могила!.. Вот крест поцелую! – Герасим вытащил из-за пазухи крест и в знак незыблемости своего обещания трижды поцеловал его с клятвой не выдать даже под пыткою, кто составлял преступное челобитье.

Запряженный шестеркой царский возок, с гербами, на высоких колесах, остановился у просторного дома, построенного в Сокольниках ко времени дворянского смотра, украшенного балконами, на одном из которых стоял трон и сидел царь, когда проходило войско. Дом весь был обтянут снаружи красным сукном. Три высоких крыльца были устланы дорогими коврами. Царский возок остановился у среднего, главного крыльца. Артамон Сергеевич, соскочив с седла, подбежал, распахнул дверцу кареты. Сорокадвухлетний, крепкий, но рано тучнеющий царь вылез, покрытый потом.

– Невмоготу, Артамон, мне в ящике ездить. Пусть себе ездит французский король, а мне и седло покуда еще не прискучило. Добро бы мороз, а тут, прости господи, август, жарища, а ты садись в ящик. Хоть он расписной, и с орлами, и бархатом рытым обит, красиво, нарядно, – а не по мне! Бог даст, еще годов двадцать в седле посижу! – сказал царь, вытирая лоб, щеки и шею.

– Упарился, право! Ну-ка, квасу со льдом разживись!

Несмотря на свою тучность, царь легко поднялся на крыльцо, почти бегом проскочил все двенадцать покрытых ковром ступеней. Стрельцы у дверей приветственно откинули протазаны, замерли перед проходом царя. При въезде кареты народ на площади повалился в земном поклоне. Когда царь скрылся в смотровую палату, народ весь поднялся, зашумел, затеснился к перилам, обтянутым красной тканью, откуда лучше было увидеть предстоящее зрелище прохождения дворянской рати.

Солдаты и стрельцы, стоявшие цепью вокруг перил, сдерживали напор толпы.

– Куды, неумытый, куды! Перила сломишь!

– Куды медведем прешь! Подайся! – слышались окрики.

Царь вошел в смотровую палату, богато украшенную настенными коврами, при входе беглым взглядом осмотрел себя в высокое зеркало, оправил опояску и охотничий нож в драгоценных ножнах. В полуохотничьем, полуратном наряде он выглядел совсем молодцом. В последнее время, с тех пор как окончился срок полугодового траура по царевиче, царь молодился и заявил ближним людям о своем желании жениться... Он возобновил охотничьи потехи, которые помогали ему отвлечься от мыслей о всем неприятном. Алексей Михайлович выезжал уже несколько раз на соколиную охоту, а на днях даже скакал за оленем... С неделю назад вечером он слушал присланного для рассказов строгановского медвежатника, который на веку убил пятьдесят четыре медведя. Царь распалился и захотел поехать на медвежью облаву, как только настанет зима, а теперь уже загодя из прадедовских сокровищниц вытащил драгоценный медвежий нож, по преданью – князя Василия Третьего {Прим. стр. 208}.

Государь и теперь бы женился. Он уже выбрал себе невесту из рода Нарышкиных, не бог весть каких знатных дворян, девицу Наталью Кирилловну {Прим. стр. 208}, которая воспитывалась с отроческих лет в семье его нового друга Артамона Сергеевича и была даже родственницей жены Артамона, Дуни. Одной из помех оказывалось то, что большая дочь государя была годом старше его суженой. К тому же тетки противились браку с Нарышкиной, боялись, как бы новая родня не взяла в государстве власти... Царь не считался бы с ними, но опасался за молодую девушку. Ведь ребенок! Вдруг изведут как-нибудь!.. Припомнилась давняя история с первой невестой, дочкой Рафа Всеволжского, Фимой, – ее все же сумели отстранить от него.

Артамон поднес государю кружку холодного квасу. Царь освежился. Ласково отвечал на поклоны и, чтобы не смущать окружающих, разом прошел к себе на балкон, где было устроено царское место.

Прямо против балкона уже стояла выстроенная пехота – десять полков иноземной и русской выучки, соревновавшихся в молодечестве. Они стояли со своими знаменами и офицерами впереди. Между пехотой и смотровой палатой и должно было проходить дворянское ополчение. Сейчас широкая площадь между смотровой палатой и пехотным караулом была пуста, чисто подметена, заново посыпана свежим желтым песком.

Со своего места царь увидал ярусом ниже приглашенных к смотру иноземцев: шведского, датского и польского послов, датских, голландских и английских купцов.

Они обнажили головы, кланялись государю. Царь кивнул им ответно. Пригласить иноземцев к смотру насоветовал Артамон: пусть отпишут о роскоши и богатстве смотра в свои государства. К тому же будет неплохо послушать, что скажут они о дворянском войске, – бывали в других странах, видали разные ополчения всяких родов.

Невдалеке от смотровой палаты поднималась высокая, со многими окнами, круглая башня, в которой все время играли трубачи и литаврщики. Звуки музыки были столь резки, что говорить приходилось громче обычного, но музыка создавала оживление и возбуждение, приятное государю.

С царского места было видно всю площадь. Царь увидал, как, раздвигая толпу, подъехал Ордын-Нащокин. Алексей Михайлович отвернулся. Он чувствовал себя словно виноватым перед боярином. Казалось, что Афанасий все в чем-то укоряет царя, и потому государь досадовал и старался все реже его видеть... В последнее время Ордын-Нащокин что-то сдружился с Одоевским, и это как бы служило царю оправданием в его охлаждении к Афанасию. Алексей Михайлович не любил некрасивых людей, а Одоевский удался-таки, просто сказать, уродиной. Месяц назад, когда стали возить ко двору девиц на смотрины, Одоевский тоже сватал своих. Посмотреть – миловидны, хоть обе чуть-чуть с косинкой, а как вспомнишь их родителя-батюшку, так и страх подерет по коже морозцем: а вдруг да с годами сходными станут с отцом, не дай бог!

На Одоевского царь тоже досадовал. Этот привязался к нему со своей печалью по сыне. Со смерти царевича вот уж семь месяцев вышло, а он каждый раз, встречая царя, все делает скорбный вид да лопочет о безутешности скорби отеческой, – сколько же можно! И сам господь бог вседержитель сына отдал на смерть за грехи людские, во искупление их!..

Кроме того, Одоевский, будто ворон, в последнее время всегда был вестником новых несчастий и бед. Но приходилось его каждый раз выслушивать. В последний раз известия касались Саратова, который отворил свои врата приближавшимся скопищам разинцев, и жители отдали сами в руки воров своего воеводу... Одоевский, как нарочно, собирал у дворян только самые мрачные вести со всего государства.

Еще было не время занять место. Еще царь в зрительную трубку рассматривал народную толпу и прибывающих бояр. Как раз Одоевский и улучил минуту, подошел и пал на колена. Царь поднял его.

– С челобитьем великим к тебе, государь! Смилуйся, ваше величество! – простонал Одоевский.

– Что тебе, Никита Иваныч?

– Слышал я, государь, ты потехой охотничьей тешишься по лесам? И то ведь – не вечно скорбеть о мертвых: в живых делах утешение человеков! Да поопасся бы, ваше величество, многие воры сидят в лесах. Молю, государь, за все государство: пасись!