Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь Страница 46

Но вот, наконец, и перекресток. Совсем рядом, прямо за их спинами, дом адмирала. Кажется, его подожгли — в сторону Трагуарского креста тянулись клубы черного дыма.

Сейчас самый благоприятный момент для бегства, еще несколько минут — и с ними будет покончено: силы быстро иссякают. Но нельзя было уйти просто так, не сказав на прощанье последнего слова. И Лесдигьер крикнул Месье:

— Подлый и вероломный убийца! Тебе зачтутся все злодеяния на этом свете, а когда будешь гореть в адском пламени — на том! Вместе со всем твоим семейством! Час возмездия близок, и он наступит, запомни это, Генрих Анжуйский!

Затем, быстрыми и точными ударами сразив сразу двух гвардейцев, Лесдигьер крикнул друзьям: «За мной, гугеноты!», и все трое бросились бежать вниз по улице Тиршап.

Тут только Анжу понял, какую ошибку он совершил, не позвав на помощь аркебузиров, которые проходили мимо, или хотя бы солдат из городской милиции, вооруженных пиками и протазанами. Теперь от его отряда осталась жалкая горстка, которая не решилась преследовать беглецов, поскольку каждый из них был ранен и уже с трудом держался на ногах. Видя это, Месье позвал на помощь нескольких горожан с ружьями и ножами, стоявших поблизости, еще не обремененных награбленным добром. Те, почуяв легкую добычу, вопя во всю глотку, бросились догонять гугенотов. Но те уже свернули на улицу Мальпароль, и когда преследователи достигли перекрестка, куда выходил своим торцом дом адмирала, то в растерянности остановились: куда же теперь идти — на улицу Бетизи, на Монетную или Мальпароль? Разбивать силы не имело смысла, их и так было не слишком много, а гугеноты вполне могли поджидать за углом одного из домов. И поскольку улицы были узки, а опасаться за жизнь приходилось не только гугенотам, но и самим католикам, то они решили пойти туда, где было наиболее людно, а именно на Мальпароль. Но пока они так размышляли и советовались, беглецы успели повернуть на Бурдонне. Убийцы, промчась галопом и никого не встретив, свернули на Лавандьер и, увидев какого-то бегущего человека, бросились в сторону перекрестка с улицей Дешанжер, не забывая оглашать окрестности громкими криками: «Бей еретиков!» и «Смерть гугенотам!»

Друзья тем временем свернули налево и оказались на узенькой извилистой улочке Жан Лантье. Едва они сделали несколько шагов, как прямо перед ними из окна какого-то дома выбросили труп гугенота, который и упал к ногам, обрызгав их кровью. Все трое подняли головы. В окне показалось испуганное лицо какого-то горожанина, за ним другое. Увидев дворян с белыми крестами на шляпах, погромщики закричали:

— Просим прощения, но мы не знали, что вы здесь пройдете; благородные господа редко заглядывают сюда.

— Негодяи! — крикнул Шомберг. — Вам следовало бы обрезать уши за непочтение к истинным католикам, которые только что выдержали бой с гугенотами!

— Но здесь только что совсем никого не было…

— Впредь будь внимательнее и благодари Бога, что у меня нет времени заняться тобой!

И друзья торопливо отправились дальше, перешагнув через убитого двумя выстрелами в грудь гугенота, которому ничем уже не могли помочь.

У самой часовни Орфевр им попалась на глаза целая груда трупов, которые стаскивали сюда со всех близлежащих улиц; среди них были и женщины, многие совершенно нагие. Пройдя чуть дальше, они застали сцену насилия: какой-то католик догнал женщину, повалил ее и стал рвать одежду, крича, что гели она не отдастся добровольно, он перережет ей горло. Она согласилась, но неожиданно подоспели наши друзья. Лесдигьер одним ударом шпаги раскроил череп насильнику, и тот упал на женщину, даже не вскрикнув. Она с трудом выбралась из-под него и, прикрывая тело обрывками одежды, тупо и со страхом уставилась на своих спасителей.

— Бегите отсюда как можно скорее, — сказали они, — а еще лучше — спрячьтесь так, чтобы вас не нашли. В противном случае вас убьют.

Она смотрела, часто моргая, и, как видно, даже не понимала ни того, что происходит, ни того, что ей сказали.

Друзья отправились дальше, и повернули вправо к набережной. Мимо бежали вверх и вниз по улице несчастные, обхватив головы руками и зовя на помощь. Но их безжалостно убивали из пищалей и аркебуз; догоняя, на ходу били ножами и топорами, и их трупы, символизирующие собой миролюбивую политику правления Карла IX и его матери, Екатерины Медичи, громоздились в ужасных, неестественных позах по обеим сторонам улиц. А убийцы отправлялись дальше разыскивать дома, помеченные крестами, обитатели которых подлежали истреблению, а сами жилища — разграблению или сожжению.

Шагая среди обезображенных полунагих мертвых тел, скользя в крови, которой были залиты мостовые, рискуя каждую минуту быть раздавленными очередным трупом, выброшенным убийцами из окна, друзья думали о том, до какого предела дошел религиозный фанатизм у добропорядочных обывателей, если они превратились в мародеров и убийц! Если начали резать гугенотов так, словно те являлись членами семейства ненавистного Калигулы[30]. Если бы они были турками или маврами, которые уже сожгли все парижские дома, а их обитателей в отсутствие хозяев безжалостно истребили.

Одни из них хладнокровно перерезали невинным жертвам горло, другие вспарывали животы, третьи расстреливали, четвертые убивали ударами дубин по головам тех, кого к ним подводили — безропотных и обреченных, читающих молитвы во славу Господа и уверенных в царствии небесном. Никто не оставался без работы. И все это широко приветствовалось и поощрялось монахами, проповедующими, что на небе зачтутся их деяния во славу святой веры и во имя Спасителя, и царствие небесное с райскими кущами им обеспечено. При этом они твердо знали, что, искореняя ересь и безбожие, они увеличивают число истинно верующих, а значит, и собственные доходы. И католики, рисуясь один перед другим, кричали во всю глотку о том, кому и сколько пришлось уже истребить еретиков, а потом подходили под благословение отцов церкви и целовали им руки и протянутые распятия. И тут же, будто вновь подпитавшись жаждой истребления протестантов, снова шли убивать во славу религии, во упрочение римско-апостольской веры, совершенно не задумываясь, что убивают своих соплеменников, таких же французов, как и они сами! И за что же? За то, что они по-другому молятся тому же самому Богу! Да какая разница, как ты молишься, если Бог един как для тех, так и для других? Не все ли ему равно, на латыни или на родном языке произносишь ты молитвы? Есть ли разница в подстреленной охотником дичи в лесах Прованса или соседствующего с ним Пьемонта?

Так рассуждал бы любой здравомыслящий человек, но таких вольнодумцев объявляли еретиками и сжигали на кострах, называя их продавшими душу дьяволу. Ныне те, кто был туп и невежествен, запуган церковью, одурманен лживыми речами ее проповедников, те, кто свято верил, что ему старательно втолковывали невежественные, сумасбродные и фанатичные монахи-маньяки, — те объявили войну другим, тянущимся к знаниям и науке, отрицающим церковь как ненужное звено между человеком и Богом. Сегодня был час мщения этим людям, которых они, возможно, и ненавидели именно за то, что те оказались умнее и чище, и не стеснялись говорить об этом.

— И все-таки, — возмущался Шомберг, — откуда у них такая жестокость? Чем она оправдана? Как будто все посходили с ума!

— Будь проклят король вместе с Гизами! — ругался Матиньон. — Будь проклята их религия вместе с папой! Они убивают лучших людей Франции в угоду епископам и кардиналам! Всему виной их подстрекатели, сами они никогда бы не додумались до этого.

— Нет никого страшнее француза в своей ненависти, — ответил Шомберг. — Эти фанатики готовы вырезать собственную семью, если выяснится, что та обратилась в протестантство.

— Прав был Колиньи, когда уверял, что французам необходима внешняя война, иначе оружие они обратят против соотечественников, — молвил Лесдигьер.

— Поэтому они его и убили, — мрачно изрек Матиньон, вскрывая одну из главных причин резни, — а заодно и всех наших.

На улице Жан де Фонтене, служащей продолжением Сен-Жермен-Л'Оссеруа, из окон одного из домов раздавались такие душераздирающие крики, что друзья не выдержали и вошли в дом. Там, прислонившись к стене, стояла какая-то женщина и прижимала к груди ребенка, которого пытался вырвать у нее из рук один из солдат. Двое других переворачивали все вверх дном, ища, видимо, мужа несчастной горожанки. Тот, что боролся с женщиной, вытащил кинжал и нанес ребенку несколько ударов в спину. Ребенок — годовалый, видимо, не более — сразу же затих, но еще продолжал судорожно цепляться ручонками за шею дико кричащей матери, а палач тем временем спокойно убрал кинжал, повалил женщину на пол и стал снимать свои штаны. Лесдигьер тут же одним ударом снес ему голову, как будто бы ее никогда и не было на этих плечах, а Шомберг с Матиньоном в считанные секунды расправились с остальными двумя.