Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных Страница 47

— Заявлено в трезвом уме и твёрдой памяти! — узнал хорунжий властный голос того, что в кителе.

Голос предрика напомнил уверенный бег к близкому финишу:

— Вам сделали предупреждение, красноармейцы слышали. А за неправду — строго к ответу, невзирая на лица.

Из комнаты доносился шум решительно перемещаемых предметов.

— Нет ничего! — сказал, показалось хорунжему, красноармеец, что давеча успокаивал Лабинцова относительно его имущества.

Раздалось короткое невнятное приказание, и стало слышно, что прошли в столовую. Её окна были тоже открыты, и Байбарин притаился у одного, прильнув к стене. Судя по редковато-беглым шумам, искали в этой комнате уже с прохладцей.

— Полы вскроем! — прозвучал голос старшего чекиста.

— Совсем лишить мою семью сна-аа?! — полоснул оторопью голос зятя.

— Вы же вот их и тревожите, — огорчённо сказал предрика. — Сами создаёте трудности… Советскую власть судите в разговорах.

— Сужу-уу?

— Зачем же делать вид, что это не так, — зачастил предрика в терзании обиды. — Сколько людей слышали вашу панихиду по мусульманам, по контре! Что их расстреляли злодейски, с хитростью, обманом.

Инженер ещё не собрался с ответом, как донёсся голос молодого:

— Говорили или нет?

— Я говорил не против власти Советов, а в том смысле…

— Советы без коммунистов! Эсеровский лозунг! — сказал молодой с радостью поимки.

— Я не против комму…

— Если говорили, — перебил Лабинцова старший, — то это — агитация!

— Вражеская агитация! — подхватил второй чекист. — Подрывная работа!

Прокл Петрович увидел мыслью дальнейшее, и его хлестнуло по глазам. На венце представления устремило в кухню: там была прислуга, и он, с отчаянно исказившимся лицом, кивнул на дверь в столовую. Гримаса подействовала, как должно: женщина скользнула к двери, взялась за скобу и, повернув назад голову, впилась взглядом в Байбарина. Он тихо приблизился и бережно поставил штуцер к стене, слушая, что происходит в столовой.

— Пойдёте с нами и дадите объяснения! — чуть повысился на последних словах голос комиссара.

В то время как хорунжий снимал с плеча двустволку, инженер за дверью запальчиво говорил:

— За шиворот схватите? Я пойду только при свете дня! Вы не нашли ни одной улики…

— Не хотите, чтобы полы вскрывали? Товарищи отменят… — напомнил о себе предрика лаской подходца. — Мы вместе пойдём, вы дадите подписку…

Байбарин мигнул женщине, подкрепив это движением головы, и взвёл курки — она с силой распахнула дверь. Он увидел шагах в двух перед собой красноармейца, подальше был обеденный стол, и на его краю сидел, свесив ногу, молодой, в пиджачной паре. Но нужен был старший — он стоял за дальним торцом стола, ближе к выходу в гостиную, и, при виде ружья, лапнул кобуру, бросая тело вниз. Рывок руки к кобуре съел секунду, и не успелось присесть так низко, чтобы скрыло столом, — хорунжий послал пулю и тотчас выпалил в молодого, что вскочил, выхватывая из кармана револьвер. Чекисту полыхнуло в лицо, револьвер упал на пол — в следующий миг Байбарин бросил двустволку и подхватил штуцер.

Один из красноармейцев вцепился в затвор винтовки, другой второпях выстрелил — хорунжий, не донеся приклад до плеча, упёр его в локтевой сгиб и нажал на собачку: руку мощно рвануло отдачей. Удар выстрела отозвался жалобным дребезжанием стекла в буфете, пуля, метнув в стороны крошево извёстки и камня, ушла глубоко в стену. Настигая топот могуче сорвавшихся с места ног, Прокл Петрович вбежал в столовую и пальнул туда, где упал комиссар в кителе… Трое один за другим, но точно единым моментом, вымахнули в гостиную и понеслись дальше, сотрясая дом.

Краем глаза уловив движение справа, он с разворота поймал цель и шумнул в спину скакнувшему к выходу предрика:

— Наза-а-д!!!

Тот, резко встав, переломился в поясе вперёд и закинул пятерни на затылок. Ближе к Байбарину, справа же, боролись зять и чекист, не задетый, оказалось, жаканом. Он старался закрутить Лабинцову руку за спину и заслониться им, а тот натужливо вырывался, глаза его словно вспухли на налившемся кровью лице.

Хорунжий, заходя сбоку и доставая штуцером комиссара, сказал, как стукнул железом в висок:

— Убью-у!

Тот отпустил Лабинцова, и Семён Кириллович, шатнувшись в сторону, протянул к тестю, как бы желая упереться ими, узкие небольшие ладони:

— Не стреляй в него!

Чекист оттягивал руками книзу полы пиджака, лицо с налётом копоти на щеке как-то подсохло и заострилось. Прокл Петрович глянул по сторонам: предрика, вполоборота к нему, удалялся неслышным шажком, готовый выскочить в гостиную.

— Вернись! — приказал Байбарин, уже увидев и комиссара в кителе, мёртво лежащего на полу.

Велев предрика и второму поднять руки и встать к стене, посмотрел на убитого. Жакан попал ему в верх лба, под кромку волос, голова была изуродована. Пуля из штуцера угодила в плечевой сустав трупа — там обнажилась кость, изувеченная рука вся лежала в крови, которая продолжала сочиться, и лужа ползла от кисти и дальше.

Приблизившийся Семён Кириллович смотрел с мучительным изумлением, рот приоткрылся, придав лицу выражение детски-первозданного ужаса. Вдруг его ноздри дрогнули от остро-тяжкого запаха — он отпрянул, отворачиваясь и отчаянно удерживая рвоту.

Байбарина тревожило, нет ли чужих в доме, и он позвал прислугу.

— Убегли! Я двери замкнула, — сказала она.

— Замечательно, Мокеевна! — назвал он женщину так, как она иногда отзывалась о себе в третьем лице.

Он поднял с пола револьвер чекиста, обыскал его владельца и забрал складной нож, затем снял с предрика кобуру с наганом, которую хозяин в решающий миг оставил в покое. Подошёл зять:

— Теперь пусть уходят.

— Ну уж нет! Они обеспечат нашу безопасность! — хорунжий повёл ружейным стволом от одного к другому.

Глаза предрика съёжились, взгляд стал, как цепко хватающая пятерня:

— Человек не может всё время держать руки кверху…

— Опустите… — сказал Лабинцов и со страхом взглянул на тестя, который, словно что-то взвешивая, наблюдал за двумя.

Чекист не раскрывал рта и выглядел так, будто его предельно измучила жажда, и он, не замечая окружающего, грезит о далёких полноводных озёрах. Зато предрика разбирала словоохотливость:

— Семён Кириллович, вы не можете в этом участвовать, у нас с вами общее де… — он смолк: в живот ему вдавилось дуло штуцера.

— Погреб — или… — сказал Байбарин и опустил веки: палец охватывал спусковой крючок.

К кухне примыкала кладовая, откуда спускались в погреб, глубокий и вместительный, выложенный камнем. Хорунжий запер в нём предрика и комиссара. Мокеевна уже успела закрыть ставнями окна в сад, как были закрыты те, что выходили на улицу, и Прокл Петрович присел в коридоре на стул. Он опустил штуцер прикладом на пол и в изнеможении обеими руками держался за ствол. Тело было затёкшим и будто связанным, бельё уже не вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди. Ступни распухли — нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки.

Лабинцов тоскливо-тихо стоял сбоку и проговорил в убитости необратимого краха:

— Что-о ты наделал… я не хотел при них, а… а ведь это — конец!

Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было порыва к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадёжное уныние.

— Они пришли увести тебя и пристрелить, — сказал он, в то время как череп наливался монотонным гулом.

— Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они…

— Вступились бы и силой оружия предотвратили… — опередил зятя Байбарин. — Ты забыл — а тебе было показано, как оно бы произошло. Там, куда бы тебя привели, один спросил бы: «Осуждали нас за расстрел башкир?» Ты не смог бы сказать «нет», ты стал бы объяснять — и вот оно, как давеча, но уже приговором: «Агитация!» И кто-то из этих двоих хлопает тебя в упор. А возглавитель ваш тут же бы зачитал приказ губкома: борьба с контрреволюцией, с агитацией, беспощадные меры…

Семён Кириллович с непроизвольным телодвижением, будто отстраняясь, выдохнул:

— А-а-аа… — и пробормотал севшим голосом: — Могло быть и не так! но что — что будет теперь?

— Ты возьмёшь револьвер, и будем защищать дом! — с твёрдостью произнёс хорунжий.

— Безумие — против вооружённого отряда.

— Ты уверен, что отряд — в посёлке? — возразил тесть. — Я думаю, их силы откатываются, и сюда заскочила группа: за остатками золота и чтобы хлопнуть тебя. Вожаки выключены — а без них как? Взывать к Оренбургу, ждать указаний… и они поступят. Но телеграммой погнать на приступ, под пули — трудновато.

Слова были рождены не столько верой, сколько обязанностью подняться над непрочностью положения, что, по ту сторону прочных стен, говорила о себе всё явственнее. Возбуждённо — пока ещё на расстоянии — роились голоса, и нет-нет да различался крик: кто-то вопрошал, проклинал, приказывал…