Вячеслав Шишков - Угрюм-река Страница 47

— Неужели в покров?! — Прохор долго отупело мигал, его душа была удивлена вся и встревожена.

Сходил на могилу старца. Вот там-то пробудилась в нем щемящая тревога, большой вопрос самому себе. Он стоял без шапки, с поникшей головой. Темная елка накрыла лохматой лапой кучу земли с крестом. На кресте — две стрекозы сцепились, трепещут крылышками. Вверху — ворона каркнула и оплевала могилу белым. Прохору опять вспомнился свой первый путь, безвестность, страхи, та гибельная ночь в снегах… Вот у него уже борода растет, бездумная юность откатилась, истоки пройдены, впереди — темная Угрюм-река с убойными камнями, впереди вся жизнь. Но ему ли бояться Угрюм-реки? Нет! Он пройдет жизнь играючи, тяжелой каменной ногой, он оживит весь край, облагодетельствует тысячи народу. Он… А что ж — в конце концов? Вот такой же на погосте бугор с крестом? Нет, не в этот песок он ляжет, только надо бороться, работать, надо верить в себя. Но как все-таки трудна, как опасна дорога жизни! Тьма — и ничего не видно впереди.

И вот он один, среди старых и свежих могил. Зачем он пришел сюда? И кто же ему поможет в жизни, кто благословит на дальний путь?

Стало на душе вдруг холодно и смутно. Он вздохнул и крепко подумал: «Дедушка Никита, благослови на жизнь!» И подумалось ответно из могилы: «Плыви, сударик… Посматрива-а-ай!»

Бушевал падучий порог, весь в беляках и пене. Угрюм-река хлесталась о камни грудью. Угрюм-река была грозна…

— Здравствуйте, Ниночка! Дорогая моя, хорошая Ниночка…

— Прохор, вы?! И борода? Сейчас же отправляйтесь бриться.

Миловидная Домна Ивановна навстречу пухлую свою ручку протянула:

— Здрасте, здрасте, гостенек наш дорогой… Ну, конечно, «охи», «ахи» и первым делом — чай.

К чаю, как и в тот далекий зимний вечер, пожаловал после бани и сам Яков Назарыч Куприянов.

— Ух ты, мать распречестная! Прохор!! — весело закричал он женским — не по фигуре — голосом, крепко облапил Прохора и крепко три раза поцеловал:

— Ну и дядя! Ну и лешева дубина вырос… Никак, больше сажени ты?..

— Что вы, Яков Назарыч, — басил Прохор, стоя фонарным столбом. — Какой же рост во мне?.. Карапузик. Все захохотали.

— Хе-хе… В таком разе, и я, по-твоему, щепка? — и хозяин похлопал ладонями по своему гладкому тугому животу. — Ну, а как отец, мать? Давно писали? А черкесец тот, как его? Ну, а деньжищ-то много в тайге нажил? Ого, отлично!.. Ба-а-льшой из тебя будет толк. Мать, угощай!

Прохор чувствовал себя великолепно, — чисто вымытый, в свежем белье, новой венгерке со шнурами и козловых сапогах.

— Как вы удивительно похорошели, Ниночка, — сказал он.

— А разве я была не хороша?

— Нет, я… в сущности…, я хотел сказать…

— Ничего, ничего, сыпь!.. Бабы это любят, — захехекал хозяин. — А ну-ка коньячку!

Да, да, весь в дедушку. А батя твой непутевый, слабыня, бабник. Так и скажи ему. Есть, есть слушок такой… Да-да.

Прохор покраснел, по затылку прокатился холодок. Нина, склонившись над чашкой, урывками посматривала на него, весело подмурлыкивала что-то, улыбалась. «Строгая и насмешливая», — подумал Прохор и сказал, обращаясь к Якову Назарычу:

— Вот Нина Яковлевна писала, что вы собираетесь путешествовать. Правда это?

— Ах, вот как! — притворно сдвинув брови, закричала Нина — Мне, мне не доверять?!

— Правда, правда, поедем, — закашлялся сам.

— Сейчас же просите прощения! На колени!..

— Да будет тебе, Нинка, представляться-то.

— Ничего, дочка, представляйся! Крути парню голову, хе-хе-хе!

— Папочка!

Нет, хорошо! Все, как и в тот вечер. Лампа с висюльками, пузатый, купеческой породы, самовар, пироги, варенье. Те же рыжеватые, с проседью, борода и кудри Якова Назарыча, даже пиджак чесучовый тот же. Все, как в тот вечер, все хорошо.

Только в тот вечер не было еще у него в груди Анфисы. Почему же она теперь вдруг выплыла непрошенной тенью, где-то там, за Ниной, и так упорно смотрит на него?

— Я шибко-то не тороплюсь. Лишь бы нам на Нижегородскую ярмарку попасть, — говорил на другой день Яков Назарыч Прохору.

Они шли по городу, в лавку. Жарко, солнечно. Яков Назарыч обливался потом, был под зонтиком и обмахивался платком.

— Я товар давно отправил, еще по весне. С собой только чернобурых захватим, да полярочка одна есть, как снег, что и за лиса! Ей-богу, право!

Лавка, в каменных новых рядах, большая в три раствора. Хозяин лавку очень запустил, все по ярмаркам ездил да по селам, ведь у него во многих селеньях лавки. А здесь надо бы произвести учет. Прохор предложил свои услуги. Яков Назарыч рад. Уходили вдвоем с раннего утра и пропадали до вечера, обед им приносила горничная в сопровождении Нины. Иногда Нина подолгу оставалась в лавке, как-то даже стала с Прохором перебирать ленты, но у них дело не клеилось, путали сорта, цены, болтали. Яков Назарыч сметил и сказал, подняв на лоб круглые очки:

— Иди-ка ты, коза, с своей помощью домой. — Не помощь это, а немощь.

— Папочка, — проговорила Нина и встряхнула шкуркой соболя, — ты знаешь, что в древней Руси шкура называлась — скора?

— Сама-то ты «скора».

— Нет, верно. Отсюда — скорняк. Я же читала. Или вот перчатки, они назывались перстаты, от слова — перст.

Яков Назарыч все приглядывался к Прохору. Вот золотой человек, неужто Нинка оплошает?

В лавке четыре велосипеда.

— Выбери-ка себе самый лучший, — сказал Яков Назарыч, — и владей! За труды, дескать.

Прохор подарком был очень растроган, поблагодарил и в тот же вечер своротил себе нос, но дня через два Кой-как привык держаться на колесах.

Приближалось время отъезда. Домна Ивановна вся в заботе: надо же на дорогу наготовить припасов.

— Как жаль, Ниночка, что вы не велосипедистка, — сказал Прохор прохладным вечером.

— С чего вы взяли? Только с вами ездить стыдно: вы опять дьякона сшибете.

Однако они покатили за город. Ровная, убитая дорога несла их легко. Широкий цветистый луг.

— Давайте собирать цветы, — сказала Нина и, нарвав букет незабудок, протянула Прохору:

— Вот вам… Не забывайте.

В этот миг, там, далече, черкес подал Анфисе последнее письмо.

— Ниночка! — воскликнул Прохор. — И как вам не грех так думать? Вас забыть?

— Спасибо, Ибрагимушка, — прочла письмо Анфиса; губы ее кривились. — Спасибо и Прохору твоему… Прохору Петровичу.

Прохор поцеловал букет и прижал его к сердцу.

— Вот если б… Только боюсь сказать, — проговорил он, сдерживая улыбку.

— К чему говорить? Я же и так понимаю вас, — засмеялась, загрозила пальчиком Нина. Прохор поймал ее руку.

— Нина… Ниночка!..

…И письмо из рук Анфисы упало. Широко раскрытые глаза ее глядели в пол.

— Ты чего? — спросил черкес.

— Так, Ибрагимушка… Зачем же ты одного-то его бросил?

— Прошка жениться хочет. Невеста выбирать поплыл.

— Невесту?.. — И ничего не сказала больше.

… — Нина! — начал Прохор, смущенно потупив глаза и перебирая поля шляпы. — Ах, если бы вы только… если бы…

— Ужасно ненавижу эти «ахи». Вы хотите сказать, что любите меня? Да?

«…а на вашу притворную любовь я плюю». Прохор ли это пишет? Анфиса дробно-дробно затопала, как в плясе, ударила кулаками в стол и замотала головой.

…У Прохора гудела радостью душа. Золото заката ослепляюще растеклось в его глазах. Нина сидела рядом, на лугу, пахучая, как цветы после дождя, и соблазнительно улыбалась. Прохор грубо схватил ее в охапку, опрокинул на спину и поцеловал в губы.

— Негодный мальчишка! Как вы смели?! — Вся взбешенная, она вскочила. — Нахал! — Выбежала с велосипедом на дорогу и быстро поехала домой.

Ошеломленный, Прохор едва залез на своего «дукса». Он, чуть не плача, ругал себя идиотом, подлецом, выписывал по дороге ужасные крендели, пред самым городом двинул какую-то старуху в зад и брякнулся с велосипеда.

6

— Здравствуй, Красная шапочка, — сказала Анфиса горестным голосом. — Поговорить с тобой пришла.

После первого давнишнего свидания с Анфисой Шапошников так обработал себя, что и не узнать: вместо дикой бородищи — аккуратная бородка, длинные, но реденькие волосы подрублены в скобку — по-кержацки, умыт, опрятен, даже под ногтями чисто. Очень обрадовался он Анфисе и, несмотря на жару, накинул новый коломянковый пиджак. Лысина его торжественно сияла.

— Вот письмо, прочти, поразмысли, грамотей. Он надел пенсне, сел и задрал вверх ноздри. Анфиса нервно дышала, наблюдая за его лицом. По углам стояли волк, и зайцы, и зверушки.

— Н-да!.. — протянул он, перекинул ногу на ногу и заюлил носком начищенного сапога. Он вспомнил про свой письменный донос Прохору, ему стало обидно за себя и стыдно.

Анфиса вопросительно подняла брови.