Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 47

— Гаврила Романыч, я и гости ваши чрезвычайно заинтересованы узнать, как воевал notre vaillant compatriote, glorieux navigateur… chevalier[22] Шелихов, — она вызывающе подчеркнула слово «шевалье». — Какие чудеса видал…

— О là-là! — пренебрежительно отозвался лорд Уитворт с чисто британской грубостью. — Comme c'est facile chez vous autres russes d'être tiré de son néant et de devenir un gentilhomme… en se cramponnant à la jupe d'une noble dame.[23]

— Too much drunk, mylord![24] — нарочито по-английски отозвалась Жеребцова на чрезмерно вольную реплику своего старого друга и продолжала как ни в чем не бывало: — Как народы тамошние живут и правда ли, что они одних аглинцев любят и ласково встречают? Я сколько прошу, а кавалер мой нелюбезный не хочет… Неужели и вас не послушает?

Шелихов не понимал французского языка и глядел на надувшегося, как сердитый индюк, англичанина с чистосердечным простодушием. Однако лица застольных гостей Гаврилы Романовича и выражение лица самого хозяина, с которыми они встретили обмен репликами между Уитвортом и Жеребцовой, заставили его насторожиться и почувствовать в словах англичанина вызов, направленный именно ему, Шелихову.

Окинув расшитую золотом фигуру англичанина равнодушным взглядом, Григорий Иванович инстинктивно нашел победоносный выход из положения.

— Дозвольте, ваше сиятельство, за здравие ваше и ласку в особицу выпить! — поднял он и подвинул свой бокал к Жеребцовой.

«О, да ты совсем не такой простак!» — прочел Шелихов в несколько удивленном, но милостивом взоре своей дамы, которым она приняла его стоящий самых острых слов ответ Уитворту. Кривая, натянутая усмешка англичанина подтверждала понесенное им неожиданное посрамление.

Державин, который исполнял обязанности личного секретаря при государыне-матушке, мгновенно почувствовал в только что происшедшем обмене «любезностей» едкое дыхание крупной ссоры. Любой каприз сестры графа Зубова имел силу закона для окружающего ее общества. Грубая выходка Уитворта касалась не только Жеребцовой, — она очень плохо будет принята и там, в верхах. Кроме того, Гаврила Романович не мог отказаться от удовольствия пережить впечатление, которое должен произвести рассказ Шелихова на его гостей и, в частности, на лорда Уитворта. Заносчивого англичанина нужно было чем-то побудить к большей сговорчивости в обуздании претензий Турции на Крым, что наполняло Державина, бывшего в курсе намерений высоких и высочайших персон, немалой заботой.

— Окажи нам, собравшимся здесь, Григорий Иваныч, честь, расскажи что-нибудь из твоих странствований, коими держава российская обогачена землями Нового Света и множеством краснокожих жителей его, приведенных тобою на верное подданство государыне нашей… Лорду Уитворту — он думает, что русским делать нечего в Новом Свете, — очень любопытно будет услышать, что ты сотворил там, где прославленный Кук на землю боялся сойти… Господа кавалеры, повремените слушать звон бокалов! Зачинай, Григорий Иваныч!

Откинув движением головы запутанные Жеребцовой волосы, Шелихов — эх, была не была! — ровным былинным голосом начал свой рассказ.

— Как в Сибирь перебрался и с Китаем в Кяхте торговлю завел, начал я примечать, что богатеют едино те промышленные купцы — ловцы-добытчики, кои не боятся в океан ходить на добычу мягкой рухляди. Заимел я крепкую думу изменить судьбу, сыскать свою путь-дорогу к фортуне… Тут случилось, что я в дружбу вошел с одним добрым купцом, Лебедевым-Ласточкиным, и с фамилией Голиковых, Иваном Ларионовичем и Михайлой Сергеичем. Сговорились во всем, разделились в паях: мой — один, добытчикам — один, их восемь кусков — и снарядили в Охотском корабли с двадцатью фальконетами и единорогами двухфунтовыми и всяким запасом: «Три святителя», «Симеон-богоприимец и святая Анна-пророчица» и «Святой Михаил»…

Находясь в обществе знатных и высоко стоящих над купечеством людей, Шелихов счел необходимым рассказать о своих странствованиях и приключениях тем «высоким штилем», заимствованным из чтения книг, который, по его мнению, единственно соответствовал широте и размаху необыкновенной деятельности, наполнявшей жизнь русского Колумба.

— В августе тысяча семьсот восемьдесят третьего года вышли мы таким флотом, как некогда Колумб, открыватель Америки, в океан искать край земли. Со мной на «Трех святителях» находилась супруга моя Наталья Алексеевна… Дед ее, знаменитый мореплаватель Никифор Акинфиевич Трапезников, и дорогу мне туда открыл.

— О-о! Ишь ты! Вот это жена-а! — послышалось в разных концах стола. — Не захотела с индианками делиться…

Советник академического правления Осип Петрович Козодавлев, будущий министр внутренних дел, известный пока непристойными стихами и тем, что о нем шел слух, будто он вовремя сумел преподнести Екатерине полученный по дружбе от Радищева первый экземпляр «Путешествия», заливался тонким, поросячьим визгом, прильнув ухом к Альтести, который нашептывал ему какие-то двусмысленности.

— Буря невиданная, чувством человеческим непостижная, — продолжал Шелихов голосом, прекратившим веселые замечания слушателей, — буря эта расшвыряла наши утлые галиоты… С «Симеоном» сбежалися мы через две недели при острове Уналашке, а «Святого Михаила», с зимы в поминание занесенного, в доказательство, каких токмо чудес на море не бывает, ровно через год целехоньким принесли к нам ветры морские на остров Уналашку… В мае восемьдесят четвертого года, когда мы стояли на добыче бобров, морских котов, сивучей и других зверей, довелось нам быть свидетелями чуднова дива — родов земных… Погодка тогда выпала тихая, туманная, и вдруг, чуем, дрожит наш корабль и океан под ним, как в трясовице, дышит, зыбью ходит. Смотрим — впереди туман багроветь стал, вроде пожар прикрывать, а потом как ухнет что-то, будто пушка какая, силы невиданной… да еще и еще! А следом — на палубу камешки, большие и малые. Взял в руки — горячие. А они сыпятся и сыпятся, какие в складки паруса попали — закурились, задымились паруса. Послал я на реи матрозов паруса спасать, а сам удивляюсь, ума к загадке не приложу. Наташенька рядом белее снега стоит, молится: «Святители-угодники, Николай-чудотворец, богоматерь Одигитрия, странствующих и плавающих заступница, спаси и помилуй…» А впереди туман, то пламенем наливается, то тухнет. Будто пушка невидимая от раза к разу бухает, порохом-пылью горючей «Святителей» осыпает, а мы с места сойти не можем, ветра нет… Так ночь прошла, день, а там опять ночь и еще день. Все жили на палубе. Потом видим — целы, невредимы остаемся под покровом благостыни божьей. Человек, он таков — привыкать стали: дозорные стерегут, а мы спим, носом флейты выводим…

— Ну, ну, что же это такое было? Говори, не томи душу! — не выдержали слушатели эпического спокойствия рассказчика. Один лорд Уитворт не изменил маски скучающего равнодушия.

— На шестом дне колыхнул ветерок, стал туман разгонять, и как очистилась гладь морская, завидели мы на утренней заре, далеко перед собой, со дна, из глубины безмерной поднявшийся камень-зуб — новый неведомый остров… Из середины дым валит и хвостом на запад стелется, а с ним чрез каждое небольшое время столб огненный, с пушечным громом, к небу встает и снова падает в чрево земное. Не по дням, а по часам, как в сказках бывает, на глазах вырастал дивный остров, и курила все меньше и тише, будто заспокаивалась после огненных родов, утроба земная. Через два года, в поворотном с американского материка плавании, видел я на нем и птиц морских и сивучей отдыхающих. Засек я место то, как только солнце в тумане нащупал: пятьдесят три градуса пятьдесят восемь минут северной широты и сто шестьдесят восемь градусов восточной должины!.. А назвали мы новорожденную твердь, как объявилась она православным в день святого Иоанна-богослова, Богословским островом. Под именем сим да вовек он и пребудет! — торжественно закончил мореход свой необыкновенный рассказ.

Вставший в середине рассказа во весь рост Шелихов сел и машинально выпил, не переводя духу, пододвинутый ему Жеребцовой огромный бокал вина.

— Про американский материк расскажи, про индейскую землю, о жителях ее! Что видел там? Сколько золота, алмазов вывез? Какой хлеб сеют, пашут чем? Каковы их князья, дворяне? — раздавались со всех сторон возгласы гостей, возбужденных необычным началом приключений сидящего среди них, если судить по одежде, такого обыкновенного, отнюдь не дворянской породы человека.

— Григорий Иваныч… Гриш… — чуть слышно шептала ему, глядя затуманенным взором, обычно шумная, ничем и никого не стеснявшаяся Жеребцова. — Завтра к утреннему фриштыку о полудни ожидаю вас… Неотложно! — И внушающе добавила, заметив недоуменный и как будто растерянный взгляд Шелихова: — Братец мой, граф Платон Александрович, беспременно должен видеть и послушать вас… я его извещу… он только утром досуг имеет…