Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость Страница 48

Ночь в переполненном поезде ужасна. Отпускники с фронта, легкораненые. В каких-то немыслимо вывернутых позах лежат они в проходах так густо, что едва осталось пространство, чтобы поставить ногу, проходя мимо. Подходы к туалетам загромождены коробками, баулами, рюкзаками и сумками.

Кое-где к окнам вагонов поднесли суп и чай. Некоторые, пока поезд стоит, стараются выбраться наружу через полуоткрытые двери. Радостно хотя бы то, что у пассажиров нет поноса. Вот была бы кутерьма! Невольно задаюсь вопросом: за что мне такие мучения? За какие грехи? Мысленно перебираю случившиеся со мной события: Ла Боле, дом Керр Биби, запеченные устрицы у мамаши Беню в Ла Крузик…. Атлантика у Баца, ландшафты Зальцбекена у Жирондо. Прибой в лучах заходящего солнца…. Эх, лучше не думать об этом!

К счастью, мой последний отъезд, тот, что из Аугсбурга – из Пасинга до Центрального вокзала пройдет без остановок.

МЮНХЕН – ФЕЛЬДАФИНГ

Уже полдень, когда поезд въезжает в Мюнхенский Центральный вокзал – точнее сказать: тащится вползая в его нутро, а затем с резким стуком, толчком, останавливается. Пытаюсь выяснить, почему мы двигаемся с черепашьей скоростью, и вижу через окно свежие отметины бомбовых разрывов. У вокзала начисто снесена крыша.

Вид многочисленных разрушений, очевидно, готовит меня к чему-то более ужасному. К счастью, мне, без особых уговоров, помогаю двое солдат. Каждый из них тоже тащит достаточно своего имущества, но у каждого свободна одна рука.

- Куда, господин лейтенант?

- К начальнику вокзала.

Помещение, где разместился начальник вокзала, выглядит как хибара бродяги. Встреченный мною капитан производит приятное впечатление. Объясняю ему, что мне надо ехать дальше, но прежде крайне необходимо заскочить в Академию искусств. Капитан с готовностью предлагает поместить мой багаж под его охрану, но тут же интересуется, а что это за рулоны я везу?

- Картины!

- Картины?

Опасаясь того, что он может мне отказать, быстро объясняю, что в рулоны свернуты спасенные из Берлина картины одного известного художника.

Узнаю, что прошлой ночью был страшный авианалет, и трамваи почти везде не ходят.

- Центр города выглядит, словно пустыня – и такое же творится в Швабинге…

- В Берлине я тоже повидал подобное, – отвечаю в унисон.

- Мне трудно судить о Берлине! – резко бросает капитан. – У нас в этот раз очень много погибших.

Уже собираюсь, откозыряв выйти из кабинета, как капитан добавляет:

- Полагаю, вы знаете дорогу? По пути вы будете очень удивлены.

Странно, но когда я пробираюсь через развалины, меня охватывает страх, что от Академии вполне могла остаться только пыль. Механически переставляю ноги, гоня от себя мрачные мысли. На какой-то миг меня охватывает такое чувство, словно я опять в Берлине: развалины одинаковы – только теперь я не на Потсдамской площади, а на площади Ленбахплац. Внезапно замечаю, что словно окоченел: я сломлен увиденным и удручен. Неужели вся Германия должна утонуть в грудах щебня и пепла?

На одной из таких гор люди растаскивают в стороны куски развалин. Имеющимися у них жалкими инструментами они будут копаться до глубокой ночи.

С трудом огибаю воронку, разбившую середину улицы: судя по ее размерам, бомба была неимоверного калибра! Во многих местах видны дымки от чадящих огней, но больших пожаров не видно, только везде торчат обгоревшие балки. Там, где возгорания все-таки тушили, грязь так перемешалась с водой, что образовала очень скользкие, будто жирные места, точь-в-точь такие же, как и в Берлине. Это чувство схожести, как и запахи, пронизывает меня насквозь, и мне кажется, что я выгляжу и пахну как немытая свинья.

Идущие навстречу люди напоминаю мне лемуров: большинство лиц пустые, свинцово-серые, отдельные полны смятения, другие дико озлобленны. У многих на лицах платки, закрывающие рот и нос: из-за запаха. Внезапный кашель накатывает на меня: на всем участке дороги, вдоль фасадов, за которыми догорают черные балки перекрытий, стоит ужасная вонь. Догорающие балки, выглядывающие из гор щебня частоколом стволов, производят впечатление растопыренных иголок гигантского ежа.

Вдруг за спиной поднимается такой треск и грохот, что невольно вздрагиваю – это «паровик» о котором я уже слышал: поезд узкоколейки с настоящим паровозом и десятком платформ, до отвала груженных кирпичным щебнем. Он приближается грохоча. Озадаченно останавливаюсь. Чувство такое, словно стою в гигантском котловане бункера для подлодок в Сен-Назере: такой же паровозик, такие же платформы, такие же простые рельсы и даже такой же шум. Кажется и машинист тот же самый. Машинист приветствует меня, и я козыряю в ответ.

Рельсы проложены прямо посреди Людвигштрассе. Тут и там в мостовой видны пустоты и провалы: мостовая разбита.

Внезапно завывают сирены: воздушная тревога!

Проклятье! Но ничего другого и не следовало ждать.

Какой-то санитар службы ПВО хочет загнать меня в бункер. Нет уж, спасибо! Сыт по горло этими прятками. Мне уже давно все по фигу.

Делаю знаки этому человеку: мол, отбуксируй себя скоренько и заляг на дно. Мой знак трехступенчатый: сначала руку вверх, указательный палец в небо, затем указательный палец на него и наконец руку с силой бросаю вниз: смывайся, черт тебя дери! Они уже прямо над нами! Самолеты летят клином, как дикие гуси. Можно подумать, что так они укрываются от грохочущих ударов зениток. Облачка разрывов, не нанося никакого ущерба самолетам, окутывают небо, словно ватные клубочки на елке. Наших истребителей снова не видать. Значит, воздушного боя не будет, предстоит лишь бомбардировка – и только?

Поскольку самолеты так, как сейчас, плотным строем тянутся по небу, их огневая мощь будет довольно ощутима. Все еще не могу понять, как такая армада может лететь так медленно. Так же непонятно и то, что гигантский груз из бомб и топлива может таким же медленным темпом держаться в воздухе.

На улице никого. Вокруг никого: Мюнхен – город мертвых.

Только вот это гудение буквально со всех сторон. Воздух вибрирует от него. Эта вибрация уже сама по себе нечто властное и подавляющее волю: тело мое вибрирует в унисон. Ничего не могу с этим поделать.

Если союзники – будь то Томми или янки, кто его знает, кто в этих самолетах? – затеют свое коварное свинство, и будут бросать зажигательные бомбы вместе с фугасными, тогда тут будут не только пожары, а весь Мюнхен скоро будет выглядеть как Берлин.

И вдруг вижу «виноградные кисти»: каждая «ягодка» – это бомба. Пора делать ноги!

На бегу слышу приближающийся визг бомб. Когда уже скрываюсь в обрушенном портале университета, раздается грохот разрывов. Словно невидимый кулак бьет меня в спину и бросает на пол воздушная волна. Но осколки мне не грозят: я укрываюсь под остатками крыши, и толстая колонна укрывает меня от них.

На востоке и севере города поднимаются вверх гигантские столбы дыма и языки пламени.

Кучи камней лежат по всей улице, будто мячи, ожидающие решительного гола. Попали ли они в Академию? Не из ее ли крыши и выбивается этот столб дыма и огня? А может этот дым вздымается из здания, расположенного за Академией? Вижу торчащие в небо черные стропила – должно быть от прежних пожаров.

Фронтон Академии еще цел. Но бронзовые амазонки у парадного крыльца как решето усеяны пробоинами. Если бы они состояли из плоти и крови, то после таких ранений уже не выжили бы. Коридоры Академии черны от дыма и копоти, и сердце сжимается от плохого предчувствия. Едва отдышавшись, понимаю: моя мастерская на третьем этаже не избежала горькой участи. Стою в ней и могу лишь реветь в голос, но вместо этого только тупо смотрю на опустошение. Мои холсты сплошь размытая мазня, а рисунки – не более чем скомканные куски бумаги, напоминающие клецки в этом супе из грязи и пепла. Мой шезлонг, полуобгоревший, плавает, словно плот в черном рассоле.

Не осталось ничего, что можно было бы спасти. Все сожжено и обуглено, стены черны от копоти, лишь кое-где на них видны серые полосы от воды, которой тушили пожар. Все рисунки и наброски, которые я делал по Деницу, утрачены. Если бы я догадался в свое время переправить их в Фельдафинг! Если бы они все не были такими большими!

Все произошло как нарочно: я вновь осматриваюсь. Не нахожу ничего, что могло бы меня утешить. Чувствую себя совершенно беспомощным – словно кто-то ударил меня по голове: что же теперь? Работать с фотографиями? Но с фотографиями, на которых запечатлен Дениц едва ли можно что-то сделать. Командировка закончилась? Что же делать?

Хорошо еще, что я не все хранил в мастерской…. Зажигательная бомба. Эксперимент в кошмарном сне: как красив горящий в воде фосфор.

Не могу не испытывать удивления от того, что вода, которой гасили пожар, стоит в помещении как в бассейне. Никогда не замечал, что пол мастерской образует своеобразную ванну. Лишь в начале, когда я получил эту мастерскую, мне приходилось мелком отметить своеобразие этого помещения.