Михаил Волконский - Жанна де Ламотт Страница 48

Другое, более реальное, что узнала она, была несомненность того, что она и ее муж разорены, как сказал дук, и что у него нет средств для того, чтобы продолжать ту жизнь, которой они жили. Ведь дук сам говорил, что его единственная надежда на дело с Николаевым и на молитвенник с указанием на наследство маркизов де Турневиль. Пусть дук теперь говорит, что он еще готов бороться и не сдастся так легко (это Оресту-то, Оресту!), но княгиня Мария знала, что у него нет ни возможности, ни средств для борьбы, что, благодаря «краху в Париже», как он сам сказал, для него все уже потеряно…

А тут еще слова Жанны де Ламотт о том, что он – самозванный дук, что титулы не принадлежат ему; значит, они живут по подложным документам, и это может открыться, и остальные темные и тайные дела, на которые, очевидно, и ходил дук, переодетый стариком.

Для княгини Марии оставалось, по ее расчету, лишь одно: ответить согласием на отвергнутое было ею предложение Саши Николаича повенчаться с нею на том основании, что ее брак с этим дуком был только католический и закреплен гражданским актом во Франции.

Еще недавно Мария отвергла это предложение, потому что не хотела сменить свои титулы на скромную фамилию Николаева. Но теперь вместо этих титулов у нее могло явиться нравственное позорное клеймо, перед которым ничем не запятнанная фамилия Николаева была неизмеримо выше и почетнее.

И вот сама Мария отправилась к Саше Николаичу, вооруженная, как она думала, всеми чарами своей прелести, не подозревая того, что эти чары уже утратили для него всякое очарование.

Заговорив перед Николаевым, она расплакалась (для чего и был заранее приготовлен платок) и довольно связно и даже красиво рассказала о том, что она много-много думала обо всем, сказанном ей Сашей Николаичем, и о том, как глубоко был прав он, а не она.

Мария говорила, по-видимому, так искренне, так хорошо, что могла, вероятно, вот такой задушевностью повлиять и на менее доверчивого человека, чем Саша Николаич.

Только вся ее беда была в том, что она, как говорят, переборщила: слишком уж невинной, слишком непорочной прикинулась она.

Саша Николаич долго слушал княгиню Марию, в душе испытывая неподдельное чувство жалости. Но эта жалость была не к ней, не к самой княгине Марии и не к ее несчастьям, о которых она повествовала, но потому, как это в такой кажущейся прекрасной оболочке, может существовать такая несоответствующая этой оболочке душа!

– Неужели Вы все это искренне говорите, княгиня, – спросил Николаев, когда она, наконец, замолчала.

– Не называйте меня этим титулом – он мне теперь неприятен! – вздохнула Мария. – Разве вы имеете основание подозревать, что я говорю неправду?

Саша Николаич пожал плечами.

– Смотря как и когда!

– То есть, что вы этим хотите сказать?

– Например, правда ли то, когда вы сказали своему мужу после последнего нашего разговора у вас, что вы говорите так со мной только для того, чтобы получить от меня деньги?

Мария знала наверное, что сказала эту фразу с глазу на глаз и теперь до того была удивлена тем, что Саша Николаич говорил, повторив ее дословно, что, широко открыв глаза, подняла на него свой взор и сама не зная как проговорила: – Неужели и это узнал Орест?

Она в последнее время до того привыкла, что все необычайное, касающееся дука и госпожи де Ламотт, относилось к Оресту, что и теперь у нее вырвалось невольное упоминание о нем.

– Да, я узнал об этом через Ореста! – просто ответил Саша Николаич, – потому что так оно и было на самом деле.

Теперь и княгиня Мария испытала над собой силу этого человека, в которую она должна была поверить, даже если и могла сомневаться до сих пор. Она совсем растерялась, точно над ней вдруг раскрылся потолок и этот страшный Орест слетел оттуда и воочию явился перед нею.

Раскинув руки, она беспомощно простонала:

– Как же это так? Опять, значит, он? Везде и всюду – он?!

Саша Николаич приблизился к Марии со стиснутыми руками и со сжатыми зубами, что явилось в нем рефлекторным движением от усилия сдержать в себе вспыхнувшее негодование.

Ведь она даже не отрицала своих слов!

Она всего лишь испугалась, откуда он узнал о них… Что же это за крайняя степень беззастенчивости и предательства!

Мария в это время была совсем подавлена фигурой Ореста, внезапно всплывшей перед ней в неожиданном ореоле.

– Скажите мне! – с расстановкой произнес Саша Николаич, – говорили вы это вашему мужу, или нет?!

Княгиня Мария мгновенно сообразила, что даже если она и станет отрицать, то вездесущий Орест узнает и уличит ее, и потому она, как будто повинуясь не своей воле, а воле вот этого Ореста, произнесла:

– Ну да, говорила!

– Ну так и уходите!.. – Не своим голосом взвизгнул Саша Николаич. – Уходите, уходите! – Повторил он несколько раз и, взявшись за голову, вышел из комнаты.

Княгиня Мария поняла, что Николаев теперь для нее потерян навсегда.

54. Глава, пока еще не совсем понятная

А виновник всех этих смут, передряг, открытий и катастроф Орест Беспалов пропадал в течение трех дней, пропивая «святую сумму…» Он честно заложил в ломбарде медальон невзирая даже на то, что случайно должен был узнать от Жанны, что в этом медальоне был ключ к уразумению молитвенника и, полученные деньги, конечно, пропил.

Анна Петровна в первый день ждала его возвращения, не выказывая нетерпения, сознавая даже, что всякие дела нужно исполнять обстоятельно и что Орест медлит именно потому, что он человек обстоятельный.

На второй день она начала беспокоиться, но не забила тревоги, потому что не знала, может быть, Ореста могло задержать что-нибудь другое… Она только то и дело посылала горничную узнать, возвратился он или нет.

Но когда Орест не явился и на третий день, тогда Анна Петровна испугалась, тем более, что вещь принадлежала не ей, была чужой, и ответственность всецело падала на нее, Анну Петровну. Старушка живо представила себе, как она не сможет найти ничего, что сказать Наденьке в оправдание, и поплакала по этому поводу, а потом посеменила мелкими шажками своей походки к сыну и рассказала ему в чем дело…

Саша Николаич ужасно рассердился.

– И зачем вы, маман, трогаете этого балбеса? – стал он выговаривать ей. – Разве вы не знаете, что это такое?.. Я его держу при себе только потому, что он без меня совсем спился с кругу, а вы ему даете такие поручения!..

– Ах, миленький, – оправдывалась Анна Петровна, – теперь-то я и сама вижу, что месье Орест такой, что ему нельзя поручить ничего. Но я подумала, что это же святая сумма!.. И так убедительно просила его и объяснила, что это именно – святая сумма!

– Ну а он пропил ее!

– В таком случае, нужно его немедленно разыскать и сказать в полицию, чтобы приняли меры…

– Нет, маман, теперь разыскивать Ореста бесполезно, потому что если он не является, то, значит, он в таком виде, что лишен всякого сознания! Он проспится, явится сам, и тогда я все выясню и сделаю! А жаловаться на него тоже нечего, потому что просто не надо было это давать ему!

– Но как же мне, миленький, быть перед Наденькой?

– Вот отвезите ей двадцать рублей и скажите, что это дали за медальон… вероятно, он больше и не стоит.

– Да, он был самый простенький!

– Ну вот и отлично! Скажите, что за него дали двадцать рублей, а потом уж мы разберемся…

А между тем протрезвевший Орест, как и рассчитывал Саша Николаич, явился к нему по собственному пробуждению. Вид у него был необычайно жалкий. Он, видимо, сильно страдал, разумеется, от винного перегара, а не от угрызений совести.

Лицо у Ореста было жалкое, сморщенное, голову он держал набок, руки беспомощно болтались как плети, и в особенности были трогательны непомерно поднятые, ради безукоризненного приличия и поэтому особенно короткие брюки Саши Николаича.

При всяком другом случае Николаев, увидев бы эту фигуру, наверняка расхохотался бы. Но тут он был крайне рассержен, потому что дело касалось не его, а посторонних, да еще не кого-нибудь, а Наденьки Заозерской. И в первый раз за все их долголетние отношения Саша Николаич накинулся на Ореста:

– Послушайте! Ведь это же из рук вон что такое!..

Орест протянул руку наподобие руки у статуи Петра

Великого работы Фальконе и произнес:

– Знаю! Понимаю! Свинство! Сам чувствую больше, чем вы можете выразить это!

Он ударил себя в грудь кулаком и сдвинул картуз на лоб так, что тот ему съехал на самый нос.

– Где квитанция? – сурово спросил Саша Николаич.

Орест, признавший свою вину и потому не ожидавший дальнейших строгостей, сейчас же обиделся на эту суровость. Он одним движением передвинул картуз на затылок, заломил его набок, что означало у него «отношение набекрень», и с гордым великолепием проговорил:

– Прошу вас, сударь, обходиться со мной как с дворянином!

При этом он повернулся и стал удаляться. Эта сцена по обыкновению происходила у окна кабинета Саши Николаича.