Александр Богданов - Непокорные Страница 48

Черноволосый и сухощавый мужчина лет тридцати с кавалерийскими усами согнулся за письменным столом в накуренной подвальной комнате. На нем была форма офицера государственной безопасности, на плечах блестели погоны майoра. Сквозь полукруглое зарешеченное оконце под потолком просачивались розоватые лучи восходящего солнца. В левой руке его была зажата изжеванная папироса, в правой химический карандаш. Настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром освещала лежавшее перед ним раскрытое дело задержанного врага народа Калошина, схваченного при расклеивании листовок в Ленинграде. Майор потер виски. Коричневые тени залегли под его глазами, голова трещала от похмелья, курева и бессонных ночей на допросах. «Какое совпадение,» подумал он и с ужасом обернулся. Он был один в этом каземате следственной тюрьмы и никто не мог подслушать его мысли. «Выходит, что брат мой Сергей Кравцов живет и действует где — то неподалеку. По агентурным сведения он борец против Советской власти.» Вывод был неприятен и грозил осложнениями вплоть до ареста. «Ничего,» успокоил себя Павел. «Кравцов фамилия нередкая и никто, кроме меня и жены не знает, что у меня есть родственники за границей.» Невольное воспоминание о семье пронзило егo щемящей болью. Четыре года назад они погибли в Таллине под немецкой бомбежкой и Павел никак не мог привыкнуть к их отсутствию и к пустоте в своем жилище. Пьяный разгул, бесконечная череда женщин и жестокость к арестованным не могли смягчить его душу и утолить звериное чувство одиночества. Он превратился в исчадие ада, в грозу обвиненных в сотрудничестве с фашистами и пособничестве врагам, а уж если в его кабинет попадал настоящий немец, румын или венгр, то пощады им ожидать не следовало. Изощренные пытки и побои, бесчеловечные допросы, круглосуточные издевательства становились их Голгофой и прибывали они в лагеря со сломанной психикой и физически покалеченными. Усердие и энергия в раскрываемости «преступлений» прославили Павла среди его коллег, заслужили одобрение начальства, принесли ему повышение в звании, медали и ордена. Однако с Павлом не все было так просто. Когда в 1945–1946 годах через его ведомство стали проходить сотни освобожденных из немецкого плена советских солдат, чтобы, осужденными на 25 лет каторги, оказаться в плену советском, его охватил праведный гнев. «Ктo виноват в этом? Один Сталин?» Этот вопрос застрял в его смятенном сознании уже без того замутненным табаком и водкой. Его пальцы дрожали, сердце колотилось и во рту была сухость неимоверная. «Виноват не только один вождь. Весь его класс коммунистов ответственен за нищету, бесправие и голод в моей стране,» вывел он. «И я один из его помощников,» с горечью он хлопнул себя в грудь. «Дракону надо отсечь голову, я убью Сталина!» Эта идея захватила Павла. «Мне все равно, когда умереть, без жены и сына мне жизни нет; я попробую сразить тирана! Гитлер и Сталин сцепились в схватке за Европу; Гитлер проиграл и погиб, Сталин уцелел и победил. По прежнему мечтает он о мировом господстве и строит заговоры. Он и его клика быстро рассорились со своими союзниками. Если Сталина не будет, может быть его режим переродится во что-то миролюбивое?» Павел поскреб в затылке и закатил глаза в потолок. «Один фюрер давно скопытился, а co второгo все как с гуся вода. Непорядок. Это дело надо поправить. Я убью Сталина!» Озлобление клокотало и бурлило в черной ночи души его, и изливалось через край. Последственные трепетали; весть о сумасшедшем следователе переходила из уст в уста, из камеры в камеру. Павел зверел, стервенел и в припадке ярости невзначай задушил на одном из допросов Никиту Калошина. Непосредственный начальник Павла, комиссар государственной безопасности 2-го ранга Тепловский, с тревогой наблюдавший его горячий и неуемный пыл, посовещался с коллегами и сделал вывод, что Кравцов, хотя и свой в доску, но чекист отработанный и к следовательской работе более непригоден. Его оставили в госбезопасности и перевели в Москву охранять семью члена Президиума Верховного Совета СССР. Казалось, что судьба шла Павлу навстречу. Новые обязанности вынуждали его часто посещать центр столицы.

Бывший доходный дом Шереметева в Романовом переулке видел разных жильцов. На рубеже Двадцатого века здесь проживали директор банка, биржевой делец, преуспевающий отпрыск дворянского рода, генерал, модные адвокаты и доктора — все до одного люди степенные, с достатком и репутацией. После победы Октября дом недолго стоял пустым и вскоре стал наполняться новой знатью — заслуженными коммунистами, советскими деятелями и другими членами совнаркома. Романов переулок переименовали в улицу Грановского, а Воздвиженку в ул. Коминтерна. К 1946 году дом?3 населяли министры и маршалы — верхушка нового класса. Здесь со своими семьями жили Буденный и Тимошенко, Рокоссовский и Конев, Жуков и Ворошилов, Молотов и Жданов, Косыгин и Хрущев, разве всех упомнишь. Тех, кто попадал в опалу быстро выселяли и отправляли в лучшем случае в провинцию, их место занимала ликующая семья следующего фаворита. И всех их надо было охранять. Во дворе с фонтаном и чашей всегда было полно играющих детей, отпрысков наших вождей тех времен. Ограда с воротами и калиткой препятствовала посторонним доступ внутрь. Возле калитки стояла будочка, в которой сидели непримечательные люди в штатском, у которых под пиджаками и пальто топорщилось что-то тяжелое. Они то и обеспечивали покой руководства.

Евдокима Филиппова оперативники из смежных управлений госбезопасности называли с оттенком иронии «топтуном», но Евдоким не обижался; он любил свою работу. Было ему лет за тридцать; руками работать он не любил и не умел, и голова была бестолковая, куда же ему еще? Конечно — в органы правопорядка. Всю жизнь мечтал он об этом: сидеть и созерцать, понукая своих ближних. Пять лет назад существование его было куда более волнующим. Восседал он тогда на лошадиной спине, как на троне, одетый в синюю форму и фуражку со звездой. Много их было в грозном и несокрушимом строю конных милиционеров и каждый чувствовал себя князем, с превосходством посматривая вниз, и оттесняя толпу взбудораженных болельщиков от ворот спортивного клуба или утихомиривая разбушевавшеюся очередь за докторской колбасой; а лучше всего было проскакать на рысях по московским улицам к стадиону Динамо и там создать живой забор из конских морд, ног и копыт, чтобы ни один стервец без билета не просочился. Так бы и прошла жизнь Евдокима, если бы не его феноменальная память; запомнил он, глазея сверху, номер автомобиля и приметы толсторожего шпингалета в черном велюровом пальто и каракулевой шапке пирожкoм, которого разыскивал МУР; того задержали и Евдоким получил благодарность в приказе. Его заметили, повысили и продвинули в НКВД. Ответственная служба, да при таком правительственном сооружении, очень полюбилась новоявленному чекисту: сиди себе целый день, зырь по сторонам и на ус наматывай.

День, когда во дворе дома?3 появился новый шофер, был теплым и солнечным. По голубому небу плыли перистые облачка, снег давно растаял, оставив на сером асфальте сырые, темные пятна, и теплый ветерок шевелил первомайские флаги и транспаранты. Жизнь в скверике била полным ключом — детишки помладше возились в песочнице, те что постарше гонялись друг за другом со счастливым смехом; их мамы судачили и сплетничали по углам. Несколько нянь или по новому лексикону, домработниц, закутанные в платки и выгоревшие кацавейки, молча и неподвижно стояли в разных местах двора как безликие каменные бабы из половецких степей. Сверкающий черным лаком ЗИС-101 бесшумно подкатил к чугунным воротам и вежливо бибикнул. Евдоким сразу узнал знакомую машину и Киру Никитичну, супругу тов. N, на переднем пассажирском сиденье. Ни на что не обращая внимание, она охорашивалась, повернув к себе зеркальце заднего вида. Охранник пошел открывать, но вначале проверил документ нового водителя — Кравцов, Павел Павлович, майор МГБ — написано было тушью в красной книжечке. Сверил личность с фотографией, все сходилось — исхудавшее, усатое лицо с черными острыми глазами и тонкими губами, растянутыми в нервной усмешке. Кравцов остановил лимузин у подъезда?5, Кира Никитична вышла, oн последовал за ней и отнес наверх шесть бумажных свертков в двух авоськах; через четверть часа новый шофер, помахав рукой часовому на прощанье, уехал со двора. Все виденное Евдоким аккуратно заносил в свой ежедневный рапорт. Другой раз Кравцов появился на Эмке и Евдоким без промедления его пропустил. Они никогда не разговаривали и изъяснялись только односложными междометиями, брошенными сухим, недовольным тоном: «Проезжай», «Открывай», «Никого нет дома». Пролетела весна и закончилось лето, наступала хмурая осень. Не многие в тот год мечтали о любви, опадающих листьях, поздних яблоках и прогулках вдвоем в парке. Разоренная войной страна поднималась из руин, ей требовались пищевые продукты, техническое оборудование и стройматериалы, но больше всего — рабочие руки. Порочная социалистическая система десятилетиями уничтожавшая собственное население теперь взялась за население восточноевропейских стран, депортируя определенные классы в Сибирь на стройки пятилетки. Советское правительство заседало дни и ночи и кавалькады длинных, черных ЗИСов с воем носились по городу. Уставшая охрана сбивалась с ног и перестала обращать внимание на автомобиль ГАЗ М-1, часто припаркованный на углу ул. Грановского и Коминтерна, там где проходила ежедневная трасса Сталина из Кремля на Ближнюю дачу и обратно. Приметил этот непорядок и Евдоким со своего поста у ворот, но в журнал не занес, так как это его не касалось. Видел он, как агенты в штатском подходили к Павлу, предъявлял он им каждый раз свою красную книжечку, указывая на дверь без вывески, ведущую в столовую лечебного питания при четвертом главном управлении Минздрава СССР, и на свертки с продуктами на заднем сиденье, которые он там получил; каждый раз его оставляли в покое. Через месяц Кравцова знала вся охрана, к нему привыкли, его перестали опасаться и беспокоить. Звездный час Павла Кравцова настал! Сегодня или никогда! В деревянном ящике из — под овощей, стоявшем на полу Эмки, лежал десяток гранат — лимонок Ф-1, накрытых кочанами капусты. Павел верил, что если он столкнет свою Эмку с автомашиной Сталина и в этот момент взорвет одну из лимонок, зажатую в его левой руке, то взорвутся и остальные, уничтожив всех пассажиров сталинского автомобиля. Павел не знал, что диктатора перевозит бронированный Packard, весящий шесть тонн и взрыв десятка ручных противопехотных гранат вряд ли пробьет защиту полированного броневика; да и сдетонируют ли гранаты от взрыва одной в метре от ящика? Он знал лишь, что цель его находится в средней машине в кортеже из трех. Согласно его подсчетам и наблюдениям, кремлевский властитель после ночных заседаний и совещаний возвращался в свою обитель примерно в одно и тоже утреннее время. Вот и сейчас, чуткие уши Павла уловили шорох шин кортежа Сталина. Они торопились. Перед ними был 35-и километровый бросок в Кунцево. Не теряя ни секунды Павел включил зажигание и, завидев первый лимузин, вдавил педаль газа. Легкая как пушинка Эмка выскочила на ул. Коминтерна. Три громоздких, черных, абсолютно одинаковых автомобиля с зашторенными окнами мчались мимо него по пустому, асфальтовому пространству. Последний из них резко свернул и ринулся легковушке наперехват. Массивный бампер Паккарда настиг ее недалеко от Сталина. Глухой удар, Эмку отбросило на тротуар, разлетелись щепки и битое стекло. Машина Павла завалилась на правый бок, колеса вывернуты, резина содрана с ободьев, капот и дверь всмятку, сам он оглушенный, потерял ориентировку и выронил гранату. Эхо взрыва заложило уши. В копоти, пламени и клубах дыма кортеж, ни на секунду не задержавшись, продолжил свое стремительное движение вперед. Третья машина, с ревом набрав скорость, унеслась вслед, догоняя процессию. Толпа, доселе прячущихся в подъездах и подворотнях агентов и оперативников, высыпала из своих засад. Их было сотни и сотни; потрясая кулаками от возмущения, они расследовали и записывали, окружив догорающий, изрешеченный осколками остов Эмки. Они искали подлецов, посягнувших на самого Сталина. Улица была перекрыта, квартал оцеплен и сыр-бор продолжался до темноты. Евдоким был там тоже, взахлеб давая ценные показания. С той поры подозрительность вождя народов усилилась безмерно и стал он носить под мундиром генералиссимуса стальной пластинчатый доспех на манер чикагских гангстеров.