Наталья Павлищева - Великолепный век. Роксолана и Султан Страница 5

Кто знает, что было бы дальше, но в Кафе вдруг снова засуетились, и в их доме тоже.

– Зейнаб, что случилось?

– Султан Селим умер.

Настя вспомнила, что это султан Османской империи, которой почти подвластен Крым, но при чем здесь они?

Выяснилось быстро, девушек решили везти в Стамбул на невольничий рынок, чтобы продать в гаремы чиновников нового султана. Новый правитель всегда менял людей подле трона, щедро разбрасывались деньги, дарились подарки, на это и рассчитывали хозяева Насти. Вложенные на обучение средства пора отрабатывать.

Настя пришла в ужас: если ее не нашли в Кафе, которая недалеко от дома, то в Стамбуле, который все еще помнили как Царьград и Константинополь, и вовсе не отыщут. С огромного невольничьего рынка можно угодить куда угодно. К тому же при словах «чиновник», «визирь» Настя представляла себе толстого слюнявого старичка с черными зубами и костлявыми пальцами.

Зейнаб запретила плакать, чтобы не покраснели глаза. Вот она, неволя…

В Стамбул снова плыли морем, но на сей раз возможности прыгнуть в воду не было: их держали в крошечной каюте внизу, а еще ниже, в трюме, везли просто рабов, которые пели песни. Услышав украинские напевы, Настя словно проснулась, внутри всколыхнулось то, что, казалось, было забыто во время сытой жизни и учебы. Неволя, рабство, недостижимый теперь уже дом… родные голоса, своя речь, березки и отец в парадном облачении во время Крестного хода…

Как она могла забыть все это?! Нет, не забыла, просто постаралась спрятать как можно дальше, чтобы не травить душу. Надежду, что разыщут и выкупят, оставила, а остальное укрыла подальше в душу, чтобы не тронули, не испоганили хотя бы память.

Теперь всколыхнулось, тоска навалила такая, что не вздохнуть, слезы полились сами собой. Зейнаб, которая отправилась с ними, ругалась, потом сообразила, в чем дело, поговорила с кем надо, внизу раздались крики, удары, стоны…

– Ты будешь плакать – их будут бить.

Вот и все, снова за нее обещано наказывать других.

– Я не буду, пусть их не бьют.

Стамбул с Кафой не сравнить, Кафа против Стамбула что Рогатин против Кафы. Стамбул кричал, гомонил, зазывал, ругался и молил на тысяче языков, вот где многоголосье, здесь славянский и не услышишь.

Девушек вели с закрытыми лицами, едва было видно землю под ногами, одежда наброшена такая, что в ней и тоненькая Настя казалась здоровенной теткой. В доме разместили всех в одной комнате, показав на матрасы в углу:

– Это ваше.

Долго ждать не пришлось, большинство почти сразу увели, в комнатушке стало просторней, но что этот простор, если ты рабыня?

Среди ушедших сразу были две девушки, с которыми Настя училась премудростям. Их, видно, хорошо пристроили, Зейнаб вернулась довольная и заявила:

– Теперь тебя продам, и можно в Кафу.

– А их кому?

– Лейлу кадию, а Гульнару иностранцу, венецианцу, кажется.

– Венецианцу?! – ахнула Настя. Быть проданной европейцу могло означать свободу. Наверняка венецианец купил Гульнар, чтобы освободить. Зейнаб, видно, поняла ее мысли, усмехнулась:

– Зря завидуешь, он ее купил для утех своих гостей. Тебя лучшая участь ждет. Только не поступи глупо завтра. Покупателю нужно понравиться, поняла? – Зашептала на ухо, щекоча губами: – Близкий к самому султану человек. Счастлива будешь.

Близкий к султану… старый, значит. Хотя старики бывают добрыми, им от женщины уже ничего не нужно, кроме красоты и умных бесед. Только бы развратником не был. Бедная Гульнар! Если ее заставят ублажать многих мужчин, то лучше уж к старику в гарем, чтобы там о ней и забыли.

Настя подумала, что если бы о ней и впрямь забыли, было даже лучше. Давали бы немного еды, место для сна, одежду, возможность помыться и оставили в покое. Она устала от многолюдства, от постоянного шума и гама вокруг, от присмотра, невозможности самостоятельно сделать и шаг.

Полночи лежала без сна, уставившись в потолок, и… складывала мысленно стихи на фарси. Ей очень нравилась персидская поэзия, певучая, легкая, особенно любовная лирика. Казалось, что нового можно придумать о любви и желании поцеловать возлюбленную, но поэты век за веком складывали в газели одни и те же слова по-разному, волнуя сердца тех, кто читал или слушал. Настя попыталась складывать и сама, тоже понравилось; ей удавалось, конечно, не так хорошо, как Саади или тому же Ахмед-Паше, чьи строчки она читала Гюль, пытаясь утешить, но все же…

Незаметно для себя заснула.

Утром Зейнаб повела ее мыться, не в хамам, просто в небольшую комнату, куда служанки принесли вдоволь горячей воды. Насте вымыли волосы, хорошенько оттерли тело, намазали разными маслами, снова удалили все посмевшие показаться на теле волоски, завернули в сухие пештемалы, стараясь поскорей высушить пышные волосы. Зейнаб, критически оглядев их работу и саму девушку, покачала головой:

– Волосы хороши, грудь и бедра, пожалуй, тоже, талия тонкая, но вот стати нет. Пигалица была и есть!

Насте стало обидно, хотелось крикнуть: на себя посмотри! Но старуха права, Настя тоненькая, как тростинка, разве что грудь великовата для такого тела. Но ей хватит и того, что есть, а если какому-то приближенному султана не понравится, так пусть найдет себе другую, а ее… отпустит, например. От этой мысли почему-то стало весело, девушка даже хихикнула.

– Ты чему смеешься?

– А если я не понравлюсь этому вашему старому визирю, меня отпустят?

– Куда?

– На волю!

– Дуреха, – пожала плечами Зейнаб и сделала знак служанкам, чтобы одевали слишком шуструю красавицу.

Ее оставили одну на минутку, всего на минутку, которая, пожалуй, решила судьбу. Но если подумать, то судьба человека от него и зависит: не учи Настя старательно языки и дома, и в Кафе, едва ли поняла бы, что молодой мужчина под террасой говорит по-гречески и что именно говорит.

Настю вели вместе со всеми кому-то на показ, закутанную во множество тряпок, только глаза видны в прорези, но Зейнаб пришлось зайти в комнату еще к одной девушке, там что-то случилось, и полонянку оставили наедине с девочкой-служанкой. Совсем рядом перила, ограждающие узкую террасу, что опоясывала половину дома, образуя внутренний дворик. А во дворике, совсем рядом с этими перилами, двое мужчин говорили по-гречески. Настя замерла. Нет, не показалось, явно греческий. Потом второй мужчина отошел, видно, выполнять приказание, а молодой остался один. Одет, как турок, но в лице что-то иное… И лицо решительное, умное. Вдруг какой-нибудь греческий купец?

И тут Настя решилась.

– Эй, ты грек?

Он обернулся, карие глаза встретились с зелеными, горевшими лихорадочным огнем. Бровь мужчины чуть приподнялась: в Османской империи женщина не смела разговаривать с чужим мужчиной, за это можно было жестоко поплатиться. Эта зеленоглазая, видно, еще не научена, или рабыня решила использовать последний шанс. Но он вовсе не желал быть этим последним шансом, не затем в дом пришел.

Но тут появилась Зейнаб, и Настя поспешно отшатнулась от перил, понимая, что разговора с незнакомцем ей никто не простит. А жаль… Вдруг смог бы передать отцу в Рогатин, что его дочь Настю уже в Стамбул перевезли. Но она тут же вздохнула: хоть и передаст, поздно уже.

В комнате их было шестеро – шесть рабынь, голых под большими халатами, готовых показать свои беззащитные тела какому-то мужчине, а потом выполнять его требования, какие последуют. Лица закрыты, оставлены только глаза, но под большим парчовым халатом ничего. Настю еще никто из мужчин не видел нагой, она была в ужасе от предстоящего, и чтобы не броситься бежать, не забиться в истерике, старалась думать о том греке, что смотрел заинтересованно и насмешливо.

В комнату вошли мужчины, Зейнаб ткнула Настю в спину, чтобы опустила глаза. Мужчин было трое; первый, видно хозяин, тот самый, что предлагал девушек, потому что он шел, чуть согнувшись и показывая дорогу, руку держал, словно просил милостыню, двигался мелкими шажками, подчеркивая свою ничтожность по сравнению с покупателями.

Настя голову чуть опустила, но из-под ресниц следила за двумя другими, потому что это и были те, что разговаривали во дворе по-гречески! И главный явно тот самый молодой грек с насмешливыми карими глазами.

Она стояла ни жива ни мертва. Неужели он и есть приближенный султана?!

Хозяин показывал девушек, Настя стояла по очереди пятой. Она словно сквозь сон слышала, как нахваливает согнутый красоту и страстность рабынь, как усмехается грек. Девушки по знаку покупателя сбрасывали с себя халаты, оставаясь нагишом под пристальными мужскими взглядами. Он лишь задумчиво хмыкал и переходил к следующей.

Дошла очередь и до Насти; сама того не замечая, она вцепилась в полы халата, словно запахивая его глубже.

– Эту татары привезли, при набеге взяли.

Карие глаза снова встретились с зелеными, широко раскрытыми от ужаса. Настя понимала, что если ее заставят раздеться перед тремя мужчинами, она просто умрет. Ну, в крайнем случае, лишится сознания.