Сергей Михеенков - Танец бабочки-королек Страница 5

– Ох, Ванечка, Ванечка… – вскрикнула она подбитой птицей. – Где ж ты теперь? Живой ли? Или лежат твои косточки неприбранными да стонут! Ты ж скажись, Ванечка, живой ты или мёртвый! Во сне хоть скажи какое слово понятое. Или знак дай. Как другим. А то ж и не приснился ни разу. Как чужой… – и она уронила голову на колени и зарыдала долгим безутешным рыданием.

А бабочку она после изловила и бережно, чтобы не попортить ей крыльев, перенесла в дом. Подумала: здесь всегда тепло, здесь легче до весны дожить – живи, милая, весна рано или поздно наступит.

Глава вторая

А тем временем в Наро-Фоминске, возле одной из городских школ, срочно переоборудованных под госпитали, разгружали очередную машину с ранеными, прибывшими с передовой.

– А его куда, Фаина Ростиславна? – И пожилой санитар Яков в белом, перепачканном кровью халате, надетом поверх телогрейки, высунул из-под брезентового щелястого тента седую подрагивающую голову.

Как всегда, когда поступала большая партия раненых, разгрузкой командовала старший военврач, капитан медицинской службы Маковицкая. Сухощавая, стройная, затянутая ремнями в узкую, точно по фигуре подогнанную шинель, она скупо, деловито распоряжалась:

– Что у этого? В палату. Что у этого? Готовьте к операции. Сколько дней он в таком состоянии? Несите. Да поживей! Поживей!

И когда санитар Яков наклонился к последнему раненому, ничком лежавшему среди клоков затоптанной окровавленной соломы, то обнаружил, что тот уже не подаёт признаков жизни. Потряхивая головой, он спросил усталым голосом:

– Так куда его, Фаина Ростиславна? Кажись, уже помер.

– Что значит, кажись, Яков? Снимайте живее, я осмотрю. Да шевелитесь же вы, чёрт бы вас побрал!

Лежавшего ничком перевернули на спину, переложили на носилки. При этом санитар Яков отметил тем же равнодушным тоном:

– А вроде ещё и не затвердел. Может, и живой. Солому вон держит. Ухватился…

– Конечно, живой! – и Маковицкая, затушив комочком снега недокуренную папиросу, сунула окурок в карман шинели и подошла к носилкам: – Несите прямо на стол. Скажите Тане, что начинаем. Пусть всё приготовит. Вот его, этого, с пулевыми в грудь, – первого.

Окровавленную, изгвазданную в грязном снегу и копоти и смёрзшуюся в ледяной панцирь одежду с тяжелораненых снять было нельзя, да и смысла не было снимать её, и потому санитары торопливо и ловко кромсали ножницами гимнастёрки и шинели, брюки и сапоги и бросали в большую сенную корзину, специально для этого предназначенную, бесформенные куски ослизлой материи. Приготовленные к операции лежали прямо на полу в коридоре, перед дверью с надписью «Учительская», за которой в просторной комнате размещалась операционная.

В первую очередь санитары занялись тем, последним, которого санитар Яков посчитал мёртвым. Именно его старший военврач приказала заносить в операционную немедля.

– Ух, как его бузовнуло! – потряхивал головой санитар Яков, отдирая от худого синего тела присохшую гимнастёрку, в нескольких местах продырявленную то ли пулями, то ли осколками. – Тихо, Савин, коновал ты чёртов, документы не разрежь.

– Всё промокло, раскисло, – оправдывался второй санитар, такой же пожилой дядька. – Пойми, где тут что. Разберись вот… Месиво сплошное. И вонь уже пошла, как от покойника.

– Дай сюда! – разозлился Яков. – У каждого раненого должны быть имя, фамилия и отчество. А то Фаина Ростиславна опять будет нервничать и заставит в отходах рыться. – И Яков аккуратно извлёк из нагрудного кармана, из бурой слизи, красноармейскую книжку, отряхнул её, тут же подковырнул ногтем переднюю корочку, разлепил её и прочитал: – Нелюбин Кондратий Герасимович. Год рождения тысяча девятьсот первый. Старшина. Ну, вот теперь и порядок.

В это время дверь в операционную распахнулась, и медсестра Таня, быстрым взглядом окинув коридор, почти до тамбура заполненный тяжелоранеными, так же торопливо сказала:

– Яков Иванович, заносите первого. Давайте его документы.

Когда лейтенант из третьей роты Подольского пехотно-пулемётного училища повёл их к тому проклятому мосту, старшина Нелюбин сразу понял, что такое непродуманное дело добром для них не кончится. Накануне в устьях Извери немцы буквально смели их немногочисленную группу, окопавшуюся напротив переправы на левом берегу с целью удерживать до полудня порученный рубеж. Ночь они окапывались и отдыхали. Утром прислушались. Тишина казалась нерушимой и вечной. Старшина приготовил ручные гранаты.

Но бросать их на этот раз не пришлось. Немцы, остановленные их стрельбой, тут же установили миномёты и начали методично обстреливать их, держась на безопасном расстоянии. Дважды его засыпало в окопе. И, когда они с сержантом Смирновым остались вдвоём, стало ясно, что переправу им не удержать. Погодя разрывы мин стали немного редеть, а вскоре и вовсе затихли. Окопы накрыла неожиданная тишина. От такой тишины берёт оторопь и немеют руки и ноги. Они выглянули из своих полуразрушенных ячеек и увидели, что с десяток автоматчиков выдвинулись вперёд и начали обходить их со стороны зарослей молодого ольховника.

– Это ж, ёктыть, в плен нас хотят захватить, – сказал он и указал Смирнову на ольховник. Тут же, не медля ни минуты, за лямки вырвал из земли свой сидор и стал торопливо надевать его на плечи.

Смирнов был ранен в лицо. Осколком полоснуло ему по подбородку. Ещё сантиметр, и разбило бы челюсть.

Они ушли по оврагу, на обрезе которого и окопались, оставив в окопах присыпанные взрывами мин тела своих товарищей.

Часом раньше, правее, где должна была действовать группа Воронцова, они услышали стрельбу. Гремело там сильно. Резко бахали пушки. Что-то рвалось с раскатом. Трещали пулемёты. Там, у Воронцова, шёл сильный бой. И они, слушая его, недоумевали. Откуда им было знать, что их командир ночью остановил выходящий из окружения стрелковый полк в количестве двух неполных взводов, два расчёта истребителей танков, переподчинил их себе и этими прибывшими силами встретил немецкую колонну.

Утром, на Шане, где они, обе группы, должны были встретиться после выполнения задания, он увидел своих земляков, Васяку, Зота и пулемётчика Донцова, обнял их и сказал, чтобы никто потом не донимал вопросами:

– Убило, ребятушки мои, всех. Похоронить никого не успел. Насилу сами ноги унесли. Во как нас припутали…

И потому, когда с другого берега реки ударил пулемёт, и ему тут же отозвался другой, и их, вышедших к мосту двумя группами, стали повально резать этим огнём, он тут же залёг, откатился к обрыву, спрыгнул к воде и на мгновение затаился там, в мёртвом пространстве, оказавшемся в то мгновение наиболее пригодным для жизни. Прислушался к стрельбе. Наши почти не отвечали. Высунулся. И сразу понял, что их операция провалилась. Подрывники-десантники корчились возле свай. Двое курсантов лежали на склоне. Курсантов срезало сразу, первой же прицельной очередью, когда пулемётчик обнаружил их. Ещё трое и лейтенант лежали поодаль и тоже уже не шевелились. Пули продолжали бороздить и взмётывать грязный снег вокруг них. Кто-то полз по следу старшины, волоча ногу и крича в ужасе что-то бессвязное. Он присмотрелся и узнал Васяку. Закричал ему:

– Васяка! Сюда! Скорей!

Выстрелил несколько раз по белым всплескам пулемётного пламени. Патроны в магазине закончились. Пока заряжал новую обойму, Васяка затих. Шинель на его спине торчала дыбом, а под откинутой головой на снегу расплывалось бордовое пятно. Он выстрелил ещё несколько раз, не целясь, так, для острастки. Увидел, как справа упал за гряду кустарника Зот, как пополз назад, на отход, сержант Воронцов, волоча за собой на ремне короткий немецкий автомат. На дороге у моста стал разворачиваться «гроб», с него посыпались автоматчики. Пропали, мелькнуло у него, и тут же в грудь ударило, как будто сам берег обвалился на него всей своей непреодолимой тяжестью и опрокинул вниз, на камешник, к воде. Высунулся, ёктыть…

Погодя, когда он ещё не потерял сознания, но сил уже не имел даже для того, чтобы хотя бы распрямить подвернувшуюся ногу, увидел над собой, над обрывом, где только что стоял и откуда вёл огонь, двоих автоматчиков. Обрыв над ним колыхался. Старшина попытался встать и занять позицию вон там, где галечник усыпан его стреляными гильзами, – оттуда удобнее прикрывать Васяку и курсанта… Но силы покидали его. Вот они, немцы, как близко, подумал он и не испугался ни смерти, ни плена. Он смотрел на них будто в сержантский бинокль. Один из немцев, молодой, чем-то похожий на Васяку, что-то возбуждённо говорил, смеялся и стволом автомата указывал на него, старшину Нелюбина, беспомощно лежавшего на галечнике. Другой, постарше, в кепи, смотрел куда-то в другую сторону, ниже по реке, и рассеянно кивал.

– Найн, – сказал тот, что постарше, и похлопал молодого по плечу.

И они исчезли. А он, с трудом связывая рвущиеся и распадающиеся ниточки сознания, с ожесточением подумал: эх, ёктыть, гранату бы сейчас, да с силами собраться, чтобы добросить до них…