Антонин Ладинский - В дни Каракаллы Страница 5

В новую провинцию хлынули переселенцы, ветераны и сирийские торговцы, в возрожденной на развалинах Сармицегетузе возникли украшенные мрамором и статуями храмы Юпитеру, Серапису и Митре, термы и портики. Позабыв о своем народе, знатные дакийцы охотно усвоили латынь и переняли римский образ жизни не только с его удобствами, разнообразием товаров и непристойными театральными зрелищами, но и с презрением ко всему, что стоит на пути к достижению богатства. Они стали давать детям римские имена и облачились в тоги, хотя в дакийской глуши по сей день звучат местные наречия и живы воспоминания о Децебале и вера в древнего бога грома.

Новые условия существования в Дакии отразились и на нашей жизни. Дакийские торговцы стали направлять товары в Томы для перевозки их морским путем в различные порты Средиземного моря, и снова город пережил некоторый расцвет.

Много лет спустя, когда муза странствий занесла меня в Рим, я увидел, очутившись на форуме Траяна, знаменитую колонну и изображенные на ней сцены из событий дакийской войны: императора, окруженного легионными орлами римских воинов, разоряющих завоеванные селения, жнущих серпами тучную, но не ими посеянную пшеницу или едущих на повозке, что будет до скончания века грохотать на этой бронзовой дороге. На других плитах дакийцы осаждают римские укрепления, мчатся сарматские всадники, у которых даже кони в панцирной чешуе, сделанной из распиленных на пластинки копыт. Это была борьба за свободу, за родные очаги, за самое право жить под солнцем, и особенно растрогали меня те картины, которые изображают на колонне жителей, в слезах покидающих навеки свою страну: старец ведет за руку внука, мать прижимает к груди младенца, мужи угоняют телиц и баранов, чтобы они не достались жестокому врагу. Может быть, вместе с этими беглецами ушли куда-то в предгорья Певкинских гор и мои предки…

Однако видно было, что испытания, пережитые Аполлодором за последние дни, давали себя знать. Глаза у путешественника слипались от усталости. Мать поспешно принесла со двора охапку душистой соломы. Погасив светильник, мы улеглись на полу, и вскоре раздался храп философа, но я еще долго вспоминал его увлекательные рассказы, пока сон не унес меня в страну забвения…

3

Прошло несколько лет. Аполлодор положил конец странствиям по земле и окончательно обосновался в Томах, где половина людей говорит на греческом языке, а половина — по-латыни; поэтому у него нашлось достаточно учеников, чтобы он мог удовлетворить скромные жизненные потребности. Философ поселился у старой Зии, вдовы корабельщика, погибшего во время одной ужасной бури, но часто проводил время в нашей хижине, терпеливо беседуя с моей матерью о способе, каким надо приготовлять медовые лепешки, или о чем-нибудь подобном, с отцом — о различных снадобьях против ломоты старых ран, ноющих при перемене погоды, а меня обучая греческому языку. Попутно он рассказывал о своих скитаниях, вселяя в мою душу желание увидеть знаменитые города. Иногда мы отправлялись с Аполлодором вдвоем или еще с кем-нибудь из его лучших учеников на тот холм, где под сенью древних дубов, может быть, даже помнивших Овидия, находилось надгробие поэта в виде урны на покосившейся и заросшей плющом колонне. Ее соорудила какая-то почитательница его стихов. Философ вздыхал, вспоминая вслух звучные, но горестные строки «Тристий». Отсюда перед нашими взорами открывался широкий вид на зеленое морское пространство, на пристани и корабли, на мирный город, вздымающийся по склону горы, и на остатки древних стен, через которые, по свидетельству автора «Искусства любви», некогда перелетали гетийские стрелы. Душа поэта, навеки разлученная с милым Римом, витающая в здешних местах, должна была утешаться при виде такой красоты.

Как я уже сказал, Аполлодор объяснял желающим под портиком Посейдона тайны аристотелевских силлогизмов или очарование Гомера и обучал всему тому, что требуется для молодых людей, собирающихся отправиться на отцовские деньги в Рим, чтобы с помощью могущественного покровителя добиться высокого положения и, может быть, даже поста префекта претория, или надеявшихся приглянуться какой-нибудь влиятельной римской матроне, питающей слабость к розовощеким провинциалам, и тем устроить свою судьбу. Некоторые же мечтали написать стихи, которые прославили бы их на весь мир, или сделаться знаменитыми ораторами. Вместе с этими богатыми юношами я тоже посещал уроки Аполлодора, не платя за учение ни единого денария. А когда легкомысленные повесы отправлялись на очередную пирушку или предавались с увлечением игре в кости и мы оставались с учителем наедине, он говорил со мной совсем о другом, чем во время скучных бесед в тени портика. Именно в такие часы он открыл мне мужественную философию Демокрита и Эпикура, учивших, что в мире ничего нет, кроме материи. Это тогда я познал с волнением в сердце, что во вселенной существуют лишь атомы и пустота и что бесконечное множество этих мельчайших частиц находится в постоянном движении; они сталкиваются между собою и в вихревом круговращении образуют миры, которые не сотворены богами, а родятся и умирают по закону необходимости, равно как и наши бренные тела.

Мне кажется, что я еще слышу глуховатый голос Аполлодора:

— То, что существует, создалось из атомов, из многочисленных перемен, изменений и превращений. Но распад атомов ведет к смерти. Однако не следует страшиться ее, ибо это естественный конец всех вещей…

С полной откровенностью могу сказать, что философ не научил меня равнодушно относиться к собственной гибели и жизнь для меня по-прежнему мила во всех ее проявлениях, но старый безбожник разрушил мою детскую веру в небожителей, и я пустился в житейское плавание с душою, освобожденной от жалких предрассудков и ложных суеверий…

Итак, место моего рождения — древний город Томы, тот самый город, в котором жил в изгнании и навеки закрыл глаза прославленный римский поэт Овидий. Как известно каждому мореходу, наш город лежит на берегу Понта Эвксинского, в провинции, называемой Нижняя Мезия или Малая Скифия, и я с детства полюбил море и корабли. Казалось, я только ждал случая, чтобы познать мир. За эти годы ритор Аполлодор научил меня всем тонкостям греческого языка, и я преуспел в латыни. При рождении мне дали римское имя, однако меня часто называют скифом или сарматом, так как гражданам известно, что мой отец северный варвар, а мать родом дакийка, — они переселились в мирный город Томы из какой-то дакийской деревушки. Видя честную и трудолюбивую жизнь моих родителей, городские власти никогда не чинили им никаких неприятностей.

Это случилось в царствование императора Марка Аврелия. Когда Македонский легион был переведен из Малой Скифии, где он охранял границу, в Дакию, костобоки переправились через Дунай, перевалили горы Гем, прошли огнем и мечом многие провинции и прорвались через Фермопилы в Элладу, где захватили Элатею. Именно во время этих событий сгорел построенный еще Периклом храм мистерий в Элевсине, как рассказывал мне Аполлодор с книгой Павсания в руках, и погиб в одном из сражений с варварами знаменитый атлет Мнесибул, дважды победитель на олимпийских играх — в беге и в двойном беге со щитом, — сначала поразивший многих врагов аттическим копьем, а потом и сам павший на поле битвы.

Отец мой, в те годы молодой воин, тоже принимал участие в нашествии на Элладу, хотя и не любил копаться в своих воспоминаниях, чтобы лишний раз не напоминать властям, что он костобок. Но однажды за чашей вина рассказал, как во время схватки с элевсинцами в белоколонном храме с грохотом упал на мраморный пол бронзовый светильник и, воспламененная его огнем, загорелась храмовая завеса. Отец также вспомнил об одной схватке с греками: он поразил мечом некоего храброго греческого воина, о котором ленники говорили, что это лучший бегун в городе. Тогда-то Аполлодор и прочитал ему вслух то место у Павсания, где повествуется об этой битве, и с нескрываемым изумлением смотрел на своего собеседника, участника таких событий.

По словам отца, поход был полон веселья, в каждом селении костобоки ласкали полумертвых от страха пленниц и вернулись домой, насмотревшись на всякие чудеса. Воины покинули Элладу, отягощенные богатой добычей, обещая вновь вернуться при первом же удобном случае, но во время переправы на левый берег Дуная на них напали, по наущению римлян, всегда готовых на предательство, враждебные племена, и мой отец был тяжко ранен. Его спасла от неминуемой смерти молодая дакийская девушка, ставшая потом его женой, а моей матерью, и, скрываясь от гнева Рима, они жили некоторое время в каком-то глухом урочище, а когда все успокоилось, переселились в Томы, где у моей матери издавна проживали родственники, люди с некоторым достатком. Отец нанялся тогда на работу к богатому торговцу Диомеду.

Если бы не это обстоятельство, то есть не его раны, мой отец вернулся бы вместе со своими сородичами в область Певкинских гор, и тогда, может быть, и мне суждено было бы родиться не в Томах, а в одной из тех дымных варварских хижин, в каких обитают северные жители, люди многочисленных племен, которые живут в селениях, находящихся на большом расстоянии одно от другого, среди непроходимых топей и дубрав, на всем необозримом пространстве Сарматии, между Мурсианским озером и рекой Борисфеном.