Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 5

— Ну и что же?

— Хочу преподнести правителю Крыма.

Товарищи молчали — им было неловко за Сашу. Но тот ничего не чувствовал.

— А? Как вы думаете? Ведь спросит же Сейдамет: «А кто это преподнес мне такую прекрасную коллек­цию?» — «Гимназист седьмого класса Листиков!» — от­ветят ему. «Чего желает гимназист Листиков?» — «Путе­шествия по Кавказу!» — отвечу я ему.

О Леське забыли, и он снова вышел в коридор. Но тут его поджидала Розия. Она подлетела к Леське, прибли­зила к нему свое лицо, упоенное ненавистью, и зашеп­тала вдохновенно, как гадалка:

— Я хочу, чтоб ты понял наконец, кто ты и кто м ы! Из-за тебя папа отсылает Гульнарку в деревню.

— В какую деревню?

— Не твое дело! Оттуда он отвезет ее в Стамбул и выдаст замуж за турецкого принца. Папа — член партии «милли-фирки», понимаешь? Он — депутат курултая, по­нимаешь? Его посылают в Турцию с дипломатическими полномочиями присоединить Крым к Оттоманской импе­рии. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? А кто такой ты?

Розия вернулась в зал. Концерт окончился, начались танцы. Леська подошел к открытой двери и, прислонясь к косяку, стал глядеть, сам не зная, почему не уходит.

«Что она тут наболтала? Крым к Турции? Ну, это еще бабушка надвое... а вот то, что Гульнару отсылают в де­ревню, — это вполне возможно. Надо будет спросить у Шуры, куда. Шурка все знает».

Оркестр играл мазурку. Танец трудный, и его в цен­тре зала танцевала только одна пара: бывший гимна­зист прапорщик Пищиков и первая красавица города

Лиза Авах. Леська глядел, обмирая от горя и завидуя прапорщику, который так замечательно стоял на одном колене, водя вокруг себя свою даму.

После мазурки играли вальс. Танцевали только гимназисты и гимназистки. Педагоги удалились, за исключе­нием классной дамы, наблюдавшей за порядком.

Потом заиграли венгерку, которую танцевали все. Все, кроме Бредихина. И вдруг почти над ухом тихонько запел чей-то баритон.

Я вам скажу,я вам скажуОдин секрет,одни секрет:Кого люблю,Того здесь нет.

Леська обернулся: Гринбах!

— Почему не танцуешь?

— Так, — по-детски ответил Леська, только чтобы отвязаться.

Гринбах через весь зал разлетелся к Розии, скользя по паркету, как по льду. Леська угрюмо следил за ним и вдруг улыбнулся: Розия ему отказала. Нисколько не смутившись, Самсон вернулся к дверям и сказал Шокареву, который вместе со всей компанией стоял за Бре­дихиным:

— Не из любопытства, а из любознательности: Во­лодя, пригласи Розию.

— Зачем? Не хочу.

— Ну, сделай это для меня!

Для друга дорогого Шокарев мог сделать даже это. Лениво неся на весу руку с болтающейся кистью, он подошел к девушке и поклонился. Розия вспыхнула, вспыхнула ее мамаша Айшэ. Розия вскочила со стула, Айшэ приподнялась, хотя танцевать пригласили не ее. Шокарев обнял за талию партнершу. Когда эта пара проходила мимо Гринбаха, Самсон резко рассмеялся:

— Видали, что делают миллионы? Она их никогда не получит, но все-таки запах червонцев!

Шокарев проводил Розию до ее места и, бледный от негодования, направился к Гринбаху.

— Артур! — с шутовской величавостью произнес Гринбах. — Ты будешь моим секундантом.

Шокарев схватил его за рукав:

— Как ты смел оскорбить девушку?

— А как она смела оскорбить меня?

— Смела! Ты подъехал к ней на роликах. Дурака валял!

— Я тебя не валял.

Саша — Двадцать Тысяч возмутился:

— Что за грубый юмор? К тому же человек сделал тебе одолжение, а ты хамишь. Я бы на его месте дал тебе по морде.

— А ну дай! — зарычал Гринбах и подставил Саше квадратный подбородок.

Саша струсил.

— Он сказал: «на его месте»! — засмеялся Улисс Ка­наки. — А на своем он бы этого не сделал.

Смех разрядил атмосферу.

— Ну, хочешь, я пойду к ней попрошу прощения?

— Не надо. Ты оскорбил не столько ее, сколько меня.

— Володя! Честное слово...

Но тут раздался клич Пищикова, дирижировавшего танцами:

— Греческая пляска!

Девушки вернулись к своим местам, на паркете оста­лись одни мужчины. Положив правую руку на левое пле­чо соседа, они пошли по кругу, делая два шага вправо и один — влево.

— Плясать! — крикнул Канаки и, ухватив за руку Артура, потянул его за собой. Артур потянул Сашу. Саша — Петю Соколова, Соколов — Гринбаха, тот — Бре­дихина. Сначала Леська притопывал ногами только для того, чтобы не сбиться с ритма, но постепенно пляска захватила и его. В этом дружеском мужском жесте, объ­единившем всех танцующих, было что-то воинское, что-то от клятвы «все за одного, один за всех», что-то от извеч­ной круговой поруки против всех стихий природы и вар­варства. У Бредихина снова посветлело на душе.

Музыканты сложили свое медное и деревянное ору­жие. Публика ринулась к буфету. Пошли в буфет и при­ятели Бредихина. Как всегда в таких случаях, он поста­рался от них отделаться, потому что, как всегда, у него не было денег, а платить за себя он не позволял. «Мое серебро — это рыбешка, — думал он, надевая в гарде­робе шинель. — В конце концов, я ведь не нищий». Но настроение у него все же упало. Трудно в восемнадцать лет, водясь с миллионерами и просто с зажиточными ре­бятами, не иметь за душой ни зеленого гроша.

— Не огорчайтесь, Бредихин!

Преподаватель фехтования поручик Анджеевский взял его под локоть и, выходя с ним из вестибюля на улицу, говорил:

— Неудача на эстраде — отнюдь не жизненная не­удача. Хочу сообщить вам приятную весть: сегодня на педагогическом совете решено, что командовать гичкой на состязании в Севастополе будете вы.

— Как я?! А Гринбах?

— Но ведь он еврей...

4

Пять гимназистов сидели в турецкой бузне и пили мутный напиток из перебродившего пшена. Полутемная и до сырости прохладная каморка была увешана яркими плакатами, изображавшими эпизоды греко-турецкой войны.

Саша Листиков, лихо выпив стакан старой бузы, во­образил себя пьяным и по этой причине громко декла­мировал:

Скажи мне, кудесник, любимец богов,Что-нибудь соответствующее моменту.

— Обратите внимание! — обиженно прервал его Ка­наки. — На всех плакатах убиты одни греки.

— Мне рассказывали, — лениво начал Шокарев, — что в музее Стокгольма Полтавская битва представлена как победа Швеции...

— И вообще! — запальчиво вступил Леська, точно ведя с кем-то застарелый спор. — И вообще! Все правительства врут как могут. Вот, например, нам преподают, будто наши предки сами пошли к скандинавским пира­там просить, чтобы те ими правили: предки, видите ли, не могли между собой договориться.

— Но ведь об этом сказано в летописи.

— Никогда не поверю!

— Что значит — «не поверю»? Летопись говорит: «Страна наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Идите княжити...»

— Да-да. «...и володети нами». Знаю! Особенно нра­вится мне это «володети». Все народы жаждут воли, сво­боды, а наш хуже всех, что ли?

— Но ведь летопись!

— А кто ее писал? Дьячок какой-нибудь по указке князя. Исправляли историю как хотели. А мы зубрим!

— Что же было на самом деле?

— По-моему, на самом деле норманны покорили Русь, как покорили Англию. Победили и стали «воло­дети». Все ясно и просто. Но впоследствии князья наши посчитали сие обидным и пошли на то, чтобы объявить своих прадедов дураками, но не покоренными. Какая гор­дость: непокоренные дураки!

Все рассмеялись.

— Парень дело говорит! — прозвучал голос из-за со­седнего столика. Там сидели красивый, ладный матрос Виктор Груббе и нескладный, белобрысый Немич, уче­ник ремесленного училища.

— Я сказал, что парень говорит дело, — продолжал Виктор с митинговой хваткой, хотя не имел ни малейшего понятия о варягах. — Завралось правительство — спасу нет! А народу как? Я спрашиваю: как народу?

Гимназисты переглянулись. Видакас щелкнул паль­цем по воротнику: выпил, дескать.

— Не вмешивайтесь в наш разговор! — высокомерно отрезал Канаки. — С вами никто не общается.

— А мы и не встреваем. Подумаешь!

Груббе метнул в Канаки горячий взгляд и стал нали­вать из бутылки в стакан. Бузы в бутылке уже не было, шло оттуда только сердитое шипение.

— Виктор, ты прав! — громко сказал Бредихин. — Народу нужна правда. Только правда. Правда во всем. В истории, в политике, в искусстве.

— А тебе не стыдно, Елисей, сидеть в такой компа­нии? — спросил Виктор.

— Почему же стыдно? Это мои товарищи.

— Какие они тебе товарищи? Вот придут скоро на­стоящие товарищи, сразу увидишь, кто такие эти!

— Вы, наверное, большевик? — грозно спросил Са­ша — Двадцать Тысяч.

— Тебя не спросился.

Повернувшись всем телом к Немичу, Виктор снова заговорил с митинговой интонацией: