Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2 Страница 5

Якир с Дубовым бомбардировали Харьков звонками, депешами — бесполезно. И сами ничего не решают, и в Москву звонить не хотят. Станислав Косиор жестко проводил линию.

—      В центре знают. Все оттуда и идет, из центра.

—      И Сталин знает? Да такого просто не может быть! От Сталина скрывают.

Вместе с Якиром и Дубовым письмо подписали: секретарь Киевского обкома Демченко, Днепропетров­ского — Хатаевич, Одесского — Вегер.

Из Москвы пришла телеграмма: «Дальнейшие по­ставки хлеба приостановить, наиболее пострадавшим районам оказать помощь».

Пусть с запозданием, но справедливость восторже­ствовала. Мертвых не вернешь, а каждая спасенная душа — подарок. Пока живем, надеемся, радуемся.

Радость, однако, была отравлена вестью, поступив­шей окольным путем.

—      Чем у тебя военные занимаются? — указал Во­рошилову Сталин.— Они не в кооперации работают. Военные должны своим делом заниматься, а не рас­суждать о том, что их не касается.

При первом удобном случае Климент Ефремович не преминул выговорить:

—      Зачем было лезть вам с Дубовым? Вас это никак не касается. Еще и меня подвели. В следующий раз хорошенько подумай, прежде чем высунуться.

Вот и сейчас, обрывая разговор, он повторил свой давний совет: «Сиди тихо и не высовывайся».

И некого попросить за Илью. Все дороги отрезаны.

Среди ночи Петя проснулся с криком: «Папа! Папоч­ка!» Насилу удалось успокоить.

—      Что тебе приснилось, сын?

—       Не помню,— глотая слезы, через силу выдавил он. Знал, что нельзя говорить. Крик еще бился в горле, и руки были, как не свои, словно остались в той суме­речной комнате, откуда уводили отца. «Папа, папочка, куда ты? За что?..»

Утром — светило солнышко и безмерная тяжесть ушла вместе с ночью — Петя все же не удержался и рассказал.

—      Не говори глупостей,— шикнула мать.

35

Отгремели ночные июльские грозы. В лесах сплош­ной россыпью вызрела земляника. На рынке бойко тор­говали грибами. Особенно уродились лисички — круп­ные, как-то по-особому хитро заверченные.

—       Хоть косой коси, аж страшно,— судачили бабы, выкладывая на газету рыхлые горки.— Неужто к войне?

—      Ты тут агитацию не разводи!.. Почем кучка?

Брали целыми кошелками.

«Фашизм — это война! Социализм — это мир!» — чернели припорошенные землицей и мохом литеры заго­ловка.

Значит война?

Фашисты бомбили Мадрид. Самураи прощупывали нашу оборону на всем протяжении дальневосточной границы. Не в деревенских приметах и уж конечно не в гороскопах, чем пробавлялся кровавый гитлеризм (новогодний фельетон Кольцова впечатался в память), искали сигналы грядущего. Для тех немногих, кто не умел жить сегодняшним днем, выискивая во всем осо­бенный корневой смысл, постоянное ожидание стало неизбежным бременем. Нельзя знать, откуда, с какой стороны обрушится беда, но это не будет внезапно. Заранее подготовят, оповестят.

Прислушиваясь к каждому слову диктора, при­стально вчитывались в каждую газетную строчку. Нарочитая скупость была продиктована понятной сек­ретностью. Мелочей в такой обстановке быть не могло. Все слишком серьезно.

В номере от 5 августа «Правда» поместила объемис­тый, двухколонник «Об академике Н. Н. Лузине. Заклю­чение по делу академика Лузина». Грозный смысл, таившийся в словах «дело» и «заключение» — многие решили, что Лузин уже арестован,— не очень подкреп­лялся, однако, легковесным характером обвинений, выдвинутых против знаменитого математика. Созда­валось впечатление, что маститые академики и профес­сора более всего уязвлены авторитетом, которым поль­зовался их коллега за рубежом. В заключении, скреп­ленном таким количеством авторитетных подписей, о самом предмете — математике — вообще не упоми­налось. А ведь это наука точная: дважды два везде и всюду четыре. И если даже сюда, в эту абстрактную сферу, от которой впрямую зависит инженерный рас­чет, а значит, индустрия, оборона, могли просочиться вредители, то их зловещие козни воистину не знают пределов.

Привычное представление об осажденной крепости превращалось в психическую доминанту, с характер­ными признаками мании. Утверждение, кстати, не под­крепленное никакими примерами, что Лузин в основ­ном печатал свои работы только за границей, а в СССР — второстепенные, преломлялось в массовом со­знании крайне своеобразно: разоблаченный вредитель вооружал классового врага, маскируя предательство никчемными формулами и уравнениями, в которых черт ногу сломит. Назови газета вещи своими именами с при­вычной для читателя прямотой, сомнений бы не воз­никло. Но недоговоренность и хромающая на обе ноги логика порождали всевозможные кривотолки. Почему этого Лузина (авторитет-то дутый, значение работ пре­увеличенное) печатают за границей? Что-то тут не вя­жется одно с другим. Уже само определение — «второ­степенные» — разрушало основу претензий ученых мужей. Они-то, мягкотелая интеллигенция, тщатся дока­зать, что возомнивший о себе Лузин чуть ли не без­дарь, а на поверку выходит совсем иное — талант. Про­давшийся за буржуйское золото, но талант. Там ведь тоже не дураки, знают, чего брать. Тем омерзительнее представал академик в глазах оскорбленной обществен­ности. У них торгует научными секретами, а тут барах­лом пробавляется для отвода глаз? Раз математика, думал, никто не поймет. Ничего, нашлись, которые разо­брались...

Никто не знал, что Петр Леонидович Капица, не математик — физик, был единственным, кто написал в защиту ученого аргументированное письмо на имя Предсовнаркома Молотова. В разнузданной травле гения, составлявшего славу и гордость отечества, он прозорливо усматривал возобновление кампании про­тив науки в целом, как международного института, принципиально несовместимого с изоляционизмом. Любимый ученик великого Резерфорда, много лет про­работавший в Кембридже, Капица не утратил естест­венной, как дыхание, привычки прямо и независимо формулировать мысль.

Молотову письмо показалось вызывающе непонят­ным, чуть ли не враждебным. «Англичанином» следо­вало бы серьезно заняться, но помешал вынужденный отпуск. Пришлось ограничиться резолюцией: «Вернуть гражданину Капице за ненадобностью».

Но и Капице было невдомек, что Лузина просто ис­пользовали для общего фона, как Яншина (Бутона), ничуть не заботясь, как это отразится на старике, на его школе, на науке вообще. Он тоже всего лишь под­вернулся, попал в случай.

Уже через день, когда «Правда» вышла с передови­цей «Уметь распознавать врага», начали распростра­няться слухи о широкой чистке. Изъяснялись, правда, намеками, междометиями. Умному, как говорится, достаточно. Правдинский призыв прозвучал как сигнал к бою.

«После убийства Кирова не были до конца вскрыты все факты белогвардейской террористической деятель­ности троцкистско-зиновьевского блока и его руководи­телей, трижды презренных Троцкого, Зиновьева и Каме­нева».

Имена, тон, эпитеты — все говорило за то, что гря­дет грандиозный судебный процесс. Второй для Зиновье­ва и третий для Каменева. Окончательный приговор сомнений не вызывал.

«Для коммуниста не должно быть большего стрем­ления, чем стремление быть таким же бдительным, та­ким же непримиримым борцом за дело пролетариата, каким является наш вождь товарищ Сталин»,— при­зывала статья.

В том же номере нашлось место и для заметки А. Лаврецкого, посвященной пятнадцатой годовщине со дня смерти Блока: «Автор «Двенадцати» все же не увидел реальных движущих сил нового мира».

Едва ли тут содержался запланированный намек. Для Мехлиса это было бы слишком изысканно, да и ненужно. Вьюга, напевшая слова «Ничего не жаль», сама напомнила о себе. Сколь не случайны случайные совпадения, но в них различается трубный зов роковой неизбежности.

Как ни крути — «белогвардейские террористы», «трижды презренные», но вместе с ними будет сидеть на скамье подсудимых сама революция. Пусть и неви­дима, как тот, за вьюгой, в белом венчике из роз...

В гаданиях («Кто еще?») потянулись хмурые дни. «Больше бдительности на любом участке»,— требовала 9 августа очередная передовица. Казалось, это случится завтра, но на другой день все волшебно преобразилось. Москва приветствовала героев. Запруженные, как в самый большой праздник, улицы, кружащиеся в небе листовки, конная милиция, флаги. В открытых маши­нах с ног до головы усыпанные цветами Чкалов, Бай­дуков, Беляков. Их жены и дети. Знаменитости. Члены правительства. Стихи и песни, гремевшая в репродук­торах музыка вызывали радостное чувство подъема и облегчения.