Явдат Ильясов - Черная вдова, Ильясович Страница 5

– Слышу. И повторяю: в писаниях я мало разумею, зато неплохо знаю, что такое здравый смысл. А здравый смысл гласит: «На бога надейся, но и сам не плошай». Лежа дров не наколешь. Не хлопнув по щеке, и комара не убьешь.

Но муллу не смущало несоответствие книжных истин с народной мудростью. Даже крутые противоречия в самих этих истинах его не волновали. Сказано – значит так нужно.

– Молись – и одержишь победу. Мы кто? Мусульмане. А Чингиз? Отрыжка сатаны. И воины его – суть бесы. Кому, как не нам, дарует аллах мощь и доблесть?

– Если так, – сказал Бахтиар, – почему аллах не даровал победу Бухаре, Самарканду, другим городам? Там тоже мусульмане живут. То есть, жили. Пока их не истребили. А молились они, наверно, не меньше нас.

– Сказано: «Аллах делает то, что хочет». Сура третья, стих тридцать пятый. Бесполезно вопрошать аллаха: «Почему?» Непостижимы веления творца, в чертоге которого нет места человеческой мысли. И еще сказано: «Воистину, удаче сопутствует неудача, а неудаче – удача». Сура девяносто четвертая, стихи пятый-шестой. Но моему ничтожному разумению, вначале бог ниспослал правоверным испытание, чтоб укрепить пошатнувшуюся веру. Теперь же, коль скоро…

– Коль скоро, – подхватил Бахтиар с горькой усмешкой, – через искоренение десятков тысяч мужчин, женщин, малолетних детей и разрушение сотен цветущих поселений вера укрепилась, почему аллах не остановит неверных? Ведь пока что мусульмане бегут, а не язычники? Или язычники? Может, и они, только не от нас, а за нами. Нет уж, святой отец. Хватит с тихов, уверток хитроумных. Тут не состязание богословов. Давай-ка отложим в сторону коран со всеми его ста четырнадцатью сурами, пока ты не увяз в них, точно верблюд в солончаке, и поговорим как мужчина с мужчиной – ты хочешь, чтоб мы победили татар, или не хочешь? Или твоя забота – за молебен побольше урвать?

В корявом кулаке муллы, как черные зубы во рту взбешенного наркомана, хрустнули, заскрежетали крупные зерна четок. Косой взгляд – остолбенелому Нур-Саиду: ну и зять у вас, а? И возмущение, жегшее грудь одного старика, тотчас отразилось, словно в узких зеркальных осколках, в степных глазах другого. Чалмоносец облегченно вздохнул. Хорошо. Руки развязаны.

Но успокоился он лишь на миг. Развязаны-то развязаны, да-бессильны. Сила не у него в руках. И не в руках Нур-Саида. Она – у вооруженных людей, что сгрудились вокруг главарей неподвижной, безмолвно-вопрошающей толпой. На чьей они стороне? Ждет Бахтиар. Ждет Бурхан-Султан. Колеблются воины.

Бессознательно, неизгрязненной глубью сердца, простые воины – за Бахтиара. Речь сотника тронула в них чувство справедливости, усыпленное с младенческих лет трудной жизнью. Но вместе с тем эта речь была необычной. Странной. Настораживающей. Она испугала дружинников – взрослых детей, недалеких, робких, не умеющих видеть изнанку вещей. Легковерных, где уместно сомнение. Недоверчивых, где следует верить.

Почему стая черных ворон норовит заклевать белую сестру. Непривычное – чуждо. Внушает страх отвращение. Пусть оно даже лучше, чем старое. Кому, например, надо доказывать пользу купания? Для сарта нет жизни без бани. А монгол, говорят, никогда не моется. Грех. По древним поверьям, вода уносит счастье.

Призадумался Бахтиар. Еще три слова – и быть беде. Стоит священнику сделать знак – и толпа поспешит к нему на помощь, хотя он ей вовсе не друг. Она разорвет Бахтиара, хотя он ей вовсе не враг. Лишь бы скорее выместить злобу, избавиться от наваждения. Привести окружающий мир в прежнее, знакомое состояние. Невежество – не безобидный порок, от которого плохо лишь самому невежде. Это слепое чудовище со смертоносным рогом.

Бурхан-Султан уже веселее, хотя еще с опаской, пригляделся к народу, уловил его настроение и жалостливо улыбнулся Бахтиару:

– О бедный, многострадальный! Ты очень болен. Чего смотрите, люди? Слышите – заговаривается? Помогите несчастному. Под руки возьмите. Покрепче. Так. Усадите вот здесь, у стены. Кошму постелите! Отдыхай… пока, золотой. Даст бог, излечим от хвори.

Растерзать? Кровь воодушевила бы людей на битву, зажгла в них гнев против неверных. Но… трудно постичь толпу. Что, если, изорвав Бахтиара, она опомнится и, опомнившись, ринется… на Бурхан-Султана? Все может быть. Да и правитель не допустит расправы. Мало ли что сердится, – не режут зятьев всякий раз, на них рассердившись. Нет, плод недостаточно зрел, чтоб сорвать. Повременим. Все равно за Бурхан-Султаном быть последнему слову.

Бурхан-Султан приступил к обряду. Сперва читали коран. Издавна, еще со времен арабских завоеваний, существует семь узаконенных способов чтения священной книги. Это лады Асима, Абу Амр ибн аль Алы, Ибн Касира, Хамзы, Нафи, Ибн Амира, аль Кисан.

Священник, эмир, начальники сотен не успокоились, конечно, до тех пор, пока не испробовали все семь приемов, щеголяя друг перед другом правильным произношением иноязычных слов. Один, скажем, не умел прилично картавить, а второй, видишь ты, умел. Вот он и спешил всем прочим нос утереть. Стихи оглашали певуче, резкими остановками отмечая знаки препинания.

Потом зазвучали добрые пожелания. Им придается на Востоке чрезвычайно важное значение. Человека не пустят в дорогу, не обезопасив множеством охранительных присловий.

– Пусть доблестное войско Нур-Саида остановит вражескую рать! – воскликнул первый златоуст.

– Не только остановит – двинет вспять! – добавил второй.

– Нагонит, истребит, отнимет Янгикент! – уточнил третий.

Всякий, кто имел тут мало-мальски и вес и питал надежду быть услышанным, громоздил на доброе пожелание еще более доброе пожелание, стараясь затмить все ранее высказанные добрые пожелания.

Железнорукие канглы, шутя захватив Янгикент, обрушились, точно соколы на жирную утку, на трусливого хана Джучи. Досталось татарину. Визг стоял. До самого Ходжента гнали нечестивца, в крестец на ходу пиная. Удальцы с налета взяли Ходжент. Рыжий бес Чингиз, бродивший по реке Кашка-Дарье, очутился в ловушке.

Победоносная поступь покровителя веры эмира Нур-Саида повергла старую монгольскую собаку в священный ужас. Заикаясь от страха, явился мерзкий верблюд Чингизхан, вдев в ухо серьгу покорности, к шатру разрушителя вражеских крепостей Нур-Саида.

Звезда чистых помыслов, луна правосудия, солнце справедливости, великодушный эмир Нур-Саид снизошел к слезной мольбе пастуха, горько раскаявшегося в подлых поступках, и даровал ему жизнь. Желтого хана отправили доить кобылиц, предварительно вырвав правый глаз, чтоб разбойник не мог больше стрелять. Левый глаз – не тронули. Пусть богопротивный дикарь, озирая в лужах искалеченную образину, терзается до конца своих дней.

Женщин из дома кагана щедрый эмир Нур-Саид раздал приближенным, а мужчин путем обрезания обратил в истинную веру и сделал слугами и скороходами двора.

Наказав Чингизхана, подобный льву, Нур-Саид двинулся не мешкая на восток. Он одолел золотой Алтай, спустился в овеянную ветрами Монголию и во главе бодро распевающих войск вышел к Великому океану, покорив между делом, попутно, Китай. Сорок – нет, сто… то есть двести азиатских владык целовали землю у ног могущественного Нур-Саида. Разорив дотла гнездо поганых Яджуджей-Маджуджей, достославный эмир Нур-Саид с огромной добычей вернулся в Хорезм. Султан Мухамед со слезами на очах встретил потрясателя Вселенной у ворот ликующего Ургенча и по доброй воле своей уступил ему царскую власть.

Так, недолго думая, легко, без потуг, разделались храбрые канглы с врагами. Оставалось решить, где достать побольше прочных повозок, чтоб перебросить домой горы золота, шелковых тканей, риса, пшеницы, приобретенные в походе. И подсчитать, сколько алтайских, киргизских, монгольских, тангутских, китайских, корейских девушек придется на долю конных и пеших воителей. Конечно, каждый хотел урвать втрое против других, и между канглы завязался ожесточенный спор.

Между тем татары, совершенно не подозревая о своей плачевной участи и ни сном ни духом не зная, что их успели уже разбить, поймать, связать, обрезать и превратить таким образом в правоверных, продолжали рыскать где-то поблизости, прислушиваясь, приглядываясь, примериваясь – как бы покрепче, как бы ловчее ударить солнцеликого Нур-Саида по медной скуле.

…Слово – всемогуще.

Оно горячей огня.

Оно острей меча.

Ожог пламенем проходит, ожог словом мучит всю жизнь. Рана, нанесенная саблей, может зарубцеваться. Рана, нанесенная словом, не заживает.

Ибо у сабли – одно лезвие, у языка – сто лезвий.

Дар речи – великое благо!

Но стоит ли без толку, где попало трепать и мусолить сей дар – конечно, чудесный, бесспорно, волшебный, бесценный, бесподобный и редкостный?

У природы нет любимых и нелюбимых детей. Снабжая людей одинаковым количеством рук и ног (по паре, не больше, не меньше), она отпускает всем поровну и запас жизненных сил. Почему же одни создают кое-что, а иные – нет? Потому, что первые – молчаливы, а вторые – болтливы. У тех вся их мощь уходит на дело, у этих – на разговоры. Иначе говоря, у каждого в кармане – сто золотых, но тратят их люди по-разному: Кто на хлеб, кто – на брагу.