Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат Страница 5

— Народ московский! — тем не менее воскликнула она, откинув голову и собравшись с духом. — Пощади моих детей! Они тебе не причинили зла. Возьми, если хочешь, мою жизнь.

— Ах, хитрая тварь, — прошипел старик. — Уберечь желаешь иудино семя. Ан нет! Не выйдет! У, Малютино отродье! — И он стал похабничать и щипать царицу за бока и грудь.

Мотив мести Малюте Скурлатовичу внезапно зазвучал во всю мощь.

— Бей их! Руби! На дыбу их! — завопили в толпе.

— Пусть раскроют, как царевича Димитрия пытались извести.

— Малютино отродье, Малютино отродье, — зашелестело по переполненным черным людом кремлевским покоям.

Имя любимца Ивана IV Васильевича зловещей тенью нависло над волнующимся морем голов, перетекающим из палаты в палату.

— Отец ее как ругался над нами! Мучитель!

— Мучителю и служил!

— Бей их!

Из последних рядов протолкался косолапый коренастый мужчина в красном кафтане городового стрельца.

— Помнишь мое лицо, царица?

Мария Григорьевна в ужасе посмотрела на него, не делая даже попытки подняться с пола.

— Узнала, узнала! — с ехидцей улыбнулся человек из толпы. — Узнала! Не забыла, что сделал твой проклятый отец с моим отцом и матерью? А как я тебя молил: помоги, боярышня. Ты тогда молода была! И в какой силе! В каком соку!

И человек из толпы ударил дочь Малюты в бок тяжелым сапогом.

— Да что с ними толковать?!

— Бей их!

Ближние набросились на Годуновых и поволокли прочь. Трубчатые косы Ксении волочились по полу. Федора скрутили и погнали вперед, подхлестывая плетками.

— Кровопийцы!

Однако толпа все-таки оказалась милосердна и менее злопамятна, чем история. К поверженным она выказала больше доброты, чем недавние властители — к ней. Скольких ни в чем не повинных мужиков и баб отправили в застенок на дыбу именем Марии Григорьевны и Федора! И сколько голов снесли стрельцы за неудачно брошенное слово или косой взгляд. За полтора месяца со дня смерти царя Бориса многих лишили жизни и жалкого достояния. Нет, русская взбунтовавшаяся толпа сумела себя смирить и не тронула потерявших престол. Русский бунт вышел на поверку не такой уж беспощадный, и ему нельзя было отказать в осмысленности. Правление Скуратовых-Годуновых, безусловно, привело бы Россию в тупик, несмотря на то что Федор и Ксения получили прекрасное образование, пели, рисовали и не терзали животных, как было принято у сидящих на троне. Федор однажды велел запечатать подклеть, куда брали схваченных, и выпустить там сидевших без допроса.

Троих Скуратовых-Годуновых сволокли с крыльца и бросили в грязь. И тут начался шабаш. Кремлевские стены прежде от него уберегали. Затем подогнали телегу, на которой в бочках возили воду, и перевалили на нее, как колоды, сначала мать и дочь, а напоследок, раскачав, вбросили тело сына, которого пришлось связать. Молодой парень, возможно повредившийся в уме, подбежал вдруг к телеге и рванул Ксению за ворот исподней рубахи, обнажив упруго выскочившие наружу груди. Мужики, составлявшие здесь большинство, ахнули:

— Не целованная! Не мятая!

Каким-то неуловимым движением Ксения перебросила черные расплетенные косы, прикрыв две белые молочные волны. Парня оттолкнули.

— Не целованная! — подхватил он чужое. — Не мятая!

Свежий воздух пьянил и разжигал средневековое похабство.

Вдовствующая царица лежала в телеге так, что место, откуда и произошли ее дети, было совсем неприкрыто, и распаленная поступком и возгласами парня масса обратила на то внимание. Посыпались гнусные замечания насчет сладких мест, до которых был большим охотником царь Борис. Несчастная женщина не имела ни сил, ни возможности подобрать ноги, чтобы не выставлять свой женский стыд напоказ. Кто-то хотел накинуть на Марию Григорьевну дерюгу, но вмешалась дебелая злая баба с грудным ребенком, неизвестно как очутившаяся среди разъяренных мужчин:

— Ты не трожь! Пусть смотрят! Как нам юбки завязывали на голове Борискины слуги, так ничего! И голяком пускали! Да гоготали, как гуси! А у нашего сладенького тоже стыд есть!

— Как же, есть! — усмехнулся стрелец в красном кафтане.

— Куда их?! — спросил возница, которому вся эта дикая возня порядком надоела.

— В Борискин дом! Туда их!

— Там, сказывают, заморского питья — море-окиян!

— Правильно! Туда их! А потом пойдем считать годуновских лизоблюдов! Там тоже питья разливанное море!

И лошади рванули, благо ехать было недалеко. Народ последовал за телегой, улюлюкая и гикая.

Sic transit gloria mundi! Старое, избитое латинское выражение здесь как нельзя кстати. Так действительно проходит земная слава!

Но если бы на Руси обходились только латинскими формулами! Матери и сыну, лежащим в позорной телеге, которую везли водовозные клячи, предстояло пережить в короткое время ужасные минуты, а Ксении, которой Бог оставил жизнь на муку мученическую, то, что сделал с ней наверняка обезумевший охальник, покажется глупой, хотя и непристойной шуткой по сравнению с тем, как над ней надругались казаки Ивашки Заруцкого — любовника жены Димитрия Марины Мнишек, когда вломились в Девичий монастырь, донага раздев царевну и ограбив, а иных бедных черниц, переловив, прямо под себя подминали.

События в Кремле были лишь грубой и вульгарной прелюдией всей печальной жизни Ксении, ставшей легкой добычей не только для Самозванца.

Теперь царевичу Димитрию оставалось самое главное: подвести решительную черту под правлением Годуновых и желательно без особых столкновений — плавно — сменить режим. От Плещеева и Пушкина поступали самые благоприятные сведения. Москва была готова принять его в объятия. Царевич понимал, что для народа важна сейчас легитимность. От таких высокородных бояр, как Мстиславские и Шуйские, до последних кабацких завсегдатаев все только и судачили о восстановлении законной династии на престоле. Законности и правопорядка — вот чего требовал русский народ. На какой-то короткий период участниками политического процесса стали непотребные девки, стрелецкие женки, нищие, юродивые, мелкий торговый люд, спившиеся ремесленники, дворовые, боярские слуги — словом, люди улицы. А те, кому историей предназначалось проводить изменения, по большей части со стороны наблюдали за свершающимся. Безвестность и анонимность основных движущих сил переворота в пользу Пирожка с Польской Начинкой были спецификой летних событий, предшествующих въезду царевича в еще вчера непокорную и ощетинившуюся столицу. Великолепная, сверкающая лаком и бронзовыми завитушками карета, сработанная в Варшаве английскими мастерами братьями Джексонами и символизирующая приход гражданского правления — без пыток, высылок и казней, должна была возникнуть не в скрипучем и желтом мареве большой пыли, которая связывалась с нашествием татар и других иноземцев, а в спокойный ясный солнечный день при звуках торжественной музыки и приветственных кликах. Трубачи впереди конников, издающие неслыханные звуки, поражали русских более остального.

Между разгромом и уничтожением клана Годуновых и своим вступлением на престол надо выдержать паузу. Польские, французские и немецкие ландскнехты, стрелецкие соединения Басманова, кавалерия воеводы Мстиславского, разрозненные отряды новгородцев, смолян и псковичей, занявших перед тем Москву, вселят в народ уверенность в твердости новой власти. Надежда на быструю перемену утихомирит страсть в войске, распаленном горячечными ожиданиями долгожданной добычи. Поляки в ажитации делили шкуру неубитого медведя. Расчет царевича на первых порах оказался верен. Только мелкие инциденты омрачили появление разношерстной армии Самозванца в окрестностях Москвы.

Два Василия, они же два знатных и известных народу князя — Голицын и Рубец-Мосальский, засели в Кремле, вышвырнув оттуда прежних обитателей. Всех, кто был хоть как-то связан с Годуновыми, устраняли с железной последовательностью. Станислав Бучинский тщательно собирал сведения и регулярно посылал гонцов царевичу. В один из дней Голицын и Рубец-Мосальский почувствовали, что в отношении вдовствующей царицы и Федора Борисовича пора принять меры, которые исключили бы навечно их участие в общественной жизни.

Царевич не желал, чтобы родные того, кто намеревался его умертвить в нежном возрасте, подверглись подобной участи. И суть не в том, что такое пятно не смоешь.

— Убийство как аргумент в политическом споре должно исчезнуть из гражданского обихода, — не раз повторял царевич, и голос его звучал вполне искренне. — Годуновых — прочь из столицы. Дочь Малюты — на север, Федора — в Иосифо-Волоколамский монастырь, где покоится прах его дедушки — верного слуги моего отца, Ксению — в Девичий.

Голицын и Рубец-Мосальский слушали опустив глаза. По выходе из шатра первый князь, криво усмехаясь, внятно обронил: