Александр Доронин - Тени колоколов Страница 5

Анисья принесла взвару, напоила мужа, шепча при этом какую-то молитву, потом легла рядом, прильнув к нему. То ли от крепкого взвара, то ли от близости жены воевода почувствовал себя могучим и счастливым. На сердце было светло и радостно, даже чёрные мысли о Никоне забылись. Что Бога гневить, всего у него в достатке: и денег, и власти, и детей. А больше всего тешит его любимая жена. Несколько лет назад подарили ему крымские купцы красивую и покорную наложницу. Давно, ещё в детстве, была она взята в плен, выросла христианкой, только имя ее, Рафиля, не устраивало Фёдора Андреевича. Он назвал девушку Аниской, потом, после венчания, Анисьей. Это имя ему напоминало детские годы, когда он, сын сотского, приезжал в село Колычево к бабушке и вместе с мальчишками из соседнего эрзянского села Вильдеманова бегал в луга собирать сочный щавель и пахучий анис, который рос вдоль речки Кутли… Красивое имя — Анисья, и сама она красивая: высокая, статная, брови словно две чёрные ласточки, глаза золотисто-карие, с теплым ласковым блеском в бездонной глубине. И сердце доброе, не может на неё долго сердиться Фёдор Андреевич. Здоровых сыновей ему родила, настоящей боярской крови.

Иногда замечал воевода, что тоскует Анисья по родным краям, печально смотрит вслед улетающим стаям птиц. И не выдержал, решил отпустить жену на родину, договорившись с боярином Глебом Ивановичем Морозовым, русским послом. Но Анисья, как только узнала о предстоящей поездке, запричитала горько:

— Чем же я разгневала тебя, Государь мой, если отсылаешь ты меня, прогоняешь вон от себя?!

Еле утешил Хилков жену, еле успокоил, что не собирается её выгонять, а хотел только порадовать свиданием с близкими.

— Да у меня, кроме тебя, на всём белом свете нет ближе человека! — плача, призналась Анисья.

Через девять месяцев после этого события родила она воеводе второго сына. А недавно призналась, что понесла снова. Федор Андреевич при мысли об этом ещё крепче прижал к себе жену и некстати вспомнил о первой супруге. Прожил он с ней недолго, и все годы эти были омрачены её болезнями и недугами. Ни дня не проходило без её стонов и жалоб. Несмотря на молодость, не знали они ни забав, ни утех любовных, ни веселий. Дом походил на монастырь: чёрные старухи-знахарки, юродивые и монашки окружали юную барыню. Так и угасла она от грудной болезни. Могила её осталась в Колычеве и ничем не омрачает нынешней жизни воеводы. Беспокоит другое — дела государственные. С ними-то труднее разобраться, чем с жёнами…

Обо всем надо знать и ведать воеводе новгородскому, управлять всем и всеми. Глаза нужны зоркие и слух острый. Но вот у Никона, пожалуй, и глаза позорче, и слух поострее, и нюх тоньше. Как бы не проворонить — приберёт Новгород к рукам! Тогда всё пропало.

Фёдор Андреевич, растревоженный мыслями, не вытерпел больше, поднялся. Да и на дворе уже совсем рассвело, день разгулялся. Он спешно оделся и сел за стол. Среди дня домой не приезжает, обедает с купцами или с сотскими. А иногда и вовсе не успевает, если много дел.

Эти утренние часы любят все: и Анисья, и Мишутка, и сам Хилков. Завтракают все вместе. И сын расспрашивает отца или рассказывает свои новости. Каждый раз просится ловить рыбу на Ильмень-озеро, и чтобы с отцом, и обязательно на лодке. Фёдор Андреевич, улыбаясь в бороду, клятвенно обещает:

— Вот все дела сделаю, и поедем!

В глиняные блюда гречневую кашу накладывала сама хозяйка. Сначала положила мужу, потом — сыну, последней — себе. Нарезала красной рыбы, в ковш налила заправленный мёдом квас, от большого круглого каравая отрезала ситного хлеба.

Мишутка ел маленькой ложкой и спешил так, словно за ним гнались, чтоб отнять еду. Фёдор Андреевич ложку поднимал медленно и с достоинством. Анисья же едва прикасалась к пище, внимательно следя за мужем и сыном, предупреждая каждое их желание, бесшумно, одними жестами отдавая приказания двум девушкам-служанкам, которые тенями жались за её спиной.

Воевода из-под густых белых бровей несколько раз взглянул на жену. Сегодня она казалась ему особенно свежей и молодой. Да и что удивляться, ей ведь всего двадцать пять. Это ему уже пятьдесят минуло. Конечно, он ещё крепок и силён, на здоровье не жалуется. Мишутку одной рукой к потолку поднимает. Целый день в седле может просидеть. Всенощную в церкви отстоит. На медведя с рогатиной пойти не побоится. А всё равно годы берут своё. И о старости, и о смерти следует думать. И не ради себя, а ради них: Анисьи и детей. Что с ними будет без него? Кто о них позаботится, когда его не станет?

Фёдор Андреевич поел, над лоханью сполоснул руки, а заодно слушал сына, который без умолку рассказывал отцу об игре в прятки. Наконец и сапоги обуты, и шапка соболья на голове.

— Оставайтесь пока…

— Мы с Мишуткой сейчас в церковь пойдём, — сказала Анисья, провожая мужа до крыльца.

— Смотри в толпу не лезь, задавят, — строго и одновременно ласково напомнил ей Фёдор Андреевич и вышел на улицу.

У крыльца его ждали стрельцы. Трое — в сёдлах, четвёртый — держа лошадь под уздцы. Поджарый чёрный жеребец косил налитым кровью глазом на красное крыльцо и нетерпеливо пританцовывал. Воевода легко вскочил в седло. В окно на него смотрела Анисья.

На заре Тикшая позвали к владыке. Парень думал, что настало время пострига, и Никон сейчас объявит ему свою волю. Он быстро оделся и поспешил за посыльным. Во дворе толпилось несколько молодых монахов и среди них — Аффоний, с которым Тикшай не раз ходил на рыбную ловлю. Не успели и словом перемолвиться, как монастырский келарь позвал их в покои митрополита.

В просторной келье с узкими окнами владыка молился. Был он в будничной рясе. К вошедшим стоял спиной и так и не обернулся на звуки шагов. В келье пахло воском и какими-то душистыми травами. С иконостаса строго смотрела Богородица.

От затянувшегося молчания вошедшим стало не по себе. Хотелось повернуться и незаметно, как и пришли, исчезнуть. Но келарь кашлянул робко и произнёс:

— Вот, владыка, семерых привёл…

Никон обернулся, подошёл и стал внимательно разглядывать, словно оценивать, пришедших. Потом сказал с сомнением:

— Говоришь, справятся, поднимут?

— Поднимут, поднимут, владыка! — поспешил угодливо заверить келарь. Маленькие глазки его преданно смотрели на Никона и с пренебрежением — на монахов и послушников.

— Ладно, — согласился наконец митрополит, — будь по-твоему: отправишься сейчас же на Валдай с этими молодцами. Даю вам охрану — четырёх всадников. Туда серебряные монеты повезете, оттуда — медный колокол. В нём шестьдесят пудов. В повозку четырёх лошадей запряжёте, ещё четырех на смену возьмёте.

Никон отошёл к окну и присел на обитую сукном скамью, стал энергично растирать колени — их ломило, видимо, от долгого стояния на каменном полу. Раздражённо сказал келарю:

— Еду не прячь, корми парней как следует! Понял?

— Да ведь пост, владыка! — воспротивился тот.

— Лук с квасом сам поешь, тебе всё равно тяжелее свечи не поднимать… Да ещё: старшим над вами ставлю Матвея Стрешнева. Он знает, куда ехать и кому платить. Ну, с Богом!..

Когда все ушли, Никона обступила звенящая пустота. Невмоготу больше было слышать потрескивание лампады, монотонную песнь сверчка и шарканье ног Никодима за стеной. Он накинул шубу на свои могучие плечи и вышел во двор.

Солнце вот-вот озарит лучами божий мир. А пока в трепетном ожидании замерли деревья, не расставшиеся ещё со своими тенями. Небо побледнело, стерло со своего лика все звёзды. Где-то невдалеке пели петухи. Пахло сосной и свежим подтаявшим снегом. Тихо позванивала оледеневшими ветками молоденькая ольха под окном, посаженная в год приезда Никона в Новгород. За три года она заметно выросла и заневестилась, словно юная девушка. Да, три года пролетели, как один день…

Воздух был таким свежим и ароматным, что у владыки закружилась голова. Он сделал несколько глубоких вздохов и, почувствовав прилив сил, двинулся к берегу Волхова по обледенелой тропинке между деревьями. У ворот, ведущих к конюшне, его окликнул высокий стрелец:

— Стой! Кто ты есть? Чего здесь ходишь, как тать?

Когда владыка повернулся к нему лицом, часовой узнал его и упал на колени:

— Прости, всемилостивый Государь! Не признал я тебя, облаял, как пёс!

— Охраняй, исполняй своё дело, — одобрительно ответил Никон и пошёл не спеша дальше.

Открылся крутой берег Волхова. С него уже сошёл снег и теперь он пестрел, как старое выцветшее заплатанное одеяло. Река ещё спала, укрытая льдом. А проснуться она может очень скоро, может быть, уже сегодня… Вдруг вспомнился Никону ледоход на Кутле, речке его детства. Нет уже тех волнительных переживаний, не бегает он смотреть, как ломается лёд и неудержимо несутся куда-то льдины, грозя выпрыгнуть на берег. А ведь Кутля — дитя по сравнению с Волховом. Но в детстве всё казалось великим и могучим. Разлив речки был для мальчика словно всемирный потоп. Но вот Кутля успокаивалась, возвращалась в свои берега, оставляя на крестьянских огородах ценнейшее удобрение — ил. Отец, Мина, посылал всё семейство собирать его по затопленным лугам и носить на грядки. Сколько себя помнит Никита, всегда отец был чем-то занят: то в поле работал, то зерно молол, то лес рубил. Дома хозяйничала мачеха, которая терпеть не могла пасынка. Он всегда был голодным, зато работал больше своих сводных братьев и сестёр. Их мать баловала и любила, давала куски повкуснее и пожирнее. Родную мать Никита совсем не помнил. Ему было два года, когда она умерла. Отец его по-своему любил, но был он суров и строг, не терпел нытья, лени и слабости. Вот и не мог показать ему сын свою боль, не смел пожаловаться на обиды, чинимые мачехой и её детьми.