Павел Загребельный - Первомост Страница 5

Но то времена отдаленные, рано еще о них вести речь.

Сказать же, не откладывая на дальнейшее, нужно о том, как именно мостищане достигли большого умения жить возле Моста и вместе с Мостом так, чтобы выполнять благодаря Мосту и значительные государственные обязанности, и просто людские, явные в своей повседневности и скрытые в глубоком значении, ибо нельзя же согласиться с мнением о том, будто мостищане служили только орудием в руках Воеводы или же ими пользовалась судьба или какие-то высшие силы, независимо от их воли и сознания, - были это люди прежде всего, люди свободные - каждый в меру своих возможностей и желаний; могло, правда, показаться иногда, будто настоящая свобода принадлежит одному лишь Воеводе, а на долю мостищан остаются лишь слова о свободе, но навряд ли такие рассуждения следует признать до конца справедливыми. И если последовательно разграничить сознательное от несознательного, нарочитое от непроизвольного, если из однообразного течения обычности выхватить явления и случаи незаурядные, угрожающие, яркие, странные, даже комичные, то мы легко убедимся, что даже такие, казалось бы, ограниченные в своих возможностях и призваниях люди, действуют, подчиняясь необходимости и требованиям, сознательно, самоотверженно, изобретательно и прекрасно, если посмотреть на все это с близкого расстояния и внимательно.

А что же самое привлекательное в их действиях? И где выступают мостищане в самом высоком величии своего духа?

Ясное дело, на Мосту.

И именно тогда, когда они охраняют Мост. Берегут и охраняют.

Иногда можно подумать, будто и родились они, собственно, лишь для того, чтобы встать на страже Моста, и жизнь их - это не что иное, как оберегание, стояние на страже. Вне этого не было для них ничего: ни семьи, ни домашнего очага, ни святыни, ни самого существования. Пока мир был озабочен своими повседневными делами, пока окутывался дремой или был раздираем спорами, пока где-то там страдали, радовались, любили, спали, молились богам, изменяли, геройствовали, - тут не знали ничего, кроме стояния на страже Моста, считая все остальное никчемным, мелким, бессмысленным. Исключительность их положения вызывала зависть, которой их окружали со всех сторон, - никто почему-то не обращал внимания на самоотречение охраняющих мост, никому не приходило в голову, как невыносимо тяжело всю жизнь быть закованным в железную цепь долга, не имея ни отдыха, ни расслабления (ибо разве же человеческая жизнь - это не непрерывный долг и разве она дает человеку хотя бы малейшую передышку?), зато почему-то перечислялись все выгоды, которые давало положение мостищан, и многие стремились пробиться в их товарищество, но поставленные у Моста довольно бдительно и ревниво оберегали свои ряды, ко всем они относились с одинаковой подозрительностью и недоверием. Посторонние люди сюда не допускались, а если и делались исключения, то весьма редко, неохотно, и трудно сказать, чего было больше в таких действиях: точно определенного намерения или, скорее всего, случайности, которая, как известно, чаще всего вторгается в ход событий в мире.

Видимо, именно такая случайность привела в Мостище и Немого. Принадлежал он к той довольно распространенной разновидности людей, которые не имеют угла и самим своим существованием как бы подтверждают, что роду бесприютных никогда не будет изводу, ведь даже в землях, где было людей маловато, почему-то получалось так, что хижин для людей насчитывалось еще меньше, эта же великая земля имела людей огромное множество, из чего уже само собой получалось, что напрасны попытки обеспечить их крышей над головой, и, быть может, это для них было и лучше, потому что они имели перед собой мир широкий, а над собой - безбрежное небо и уже хотя бы в этом равнялись с богом, обо всем остальном не говорим.

Немой прибрел в этот край ниоткуда и должен был бы шествовать себе дальше, воспользовавшись этим Мостом, который мог стать для него переходом к чему-то лучшему, а возможно, и наоборот - к худшему, мостищан это не касалось. Они не знали ни о ком ничего, их не занимало, немой это, глухой, калека или заика, они знали свой Мост, охраняли его, тем самым охраняя себя, прохожие и проезжие нужны были, чтобы лупить с них мыто, а не в качестве предмета для размышлений; ясное дело, самый суровый воин не мог удержаться, чтобы не ущипнуть, а то и прижать в темном закутке какую-нибудь пышную молодицу или дьявольски хорошенькую девушку, которая должна была пройти мимо него, но такие поступки относились здесь также к явлениям бесследным, мимолетным, - все кончалось, все проходило, все пролетало мимо охранников Моста, как вода мимо рыбины и как ветер мимо дерева.

Немой нес на руках девочку. Правда, еще слишком маленькую, чтобы ее ущипнуть, слишком крохотную, чтобы она была замечена самым пристальным глазом стражей. К тому же у прохожего была такая ярость во взгляде, что с ним никто и не стал бы связываться. А раз уж идет, так пускай себе идет, даже без пошлины за мост. И о том, что он немой, тоже никто бы не знал.

Но именно в этот момент на Мосту случилось происшествие. Ехали навстречу одна другой две телеги. Богатый купеческий повоз пароконный с одной стороны, а с другой - убогий оратай на деревянном возке, который тащила изможденная кляча пепельно-серой масти, пузатая и раскоряченная, со слезящимися глазами, с опущенными мохнатыми ушами, будто у пса-ленивца. Убогость лошаденки не так била в глаза, как убогость возка оратая. Это была беспорядочная куча старого, истлевшего дерева, связанного где веревками, где лыком, а где и просто лозой, колеса, будто четверо неродных детей, были все неодинакового размера, ни одно из них не было совершенно круглым, из-за чего возок подпрыгивал и покачивался из стороны в сторону даже на ровном месте; все в нем словно бы ехало в разные стороны, все скрипело, содрогалось, угрожало рассыпаться в любой миг; колеса вытанцовывали каждое на свой лад, каждое в полнейшей несогласованности с другими; оратай, видимо, знал странный нрав своих колес, поэтому обе оси в возке были длинные-предлинные, они торчали далеко в стороны, чтобы дать разгон и полнейшую свободу колесам в их пьяном раскачивании и шатании; лошаденка словно бы и тянула возок вперед, но одновременно он ездил и поперек моста, болтался туда и сюда, вправо и влево, и если бы кто посмотрел на него некоторое время, то подумал бы, что оратай пьян как ночь, и лошаденка его перепилась, и возок тоже словно бы пьяный. Зато купеческий повоз, кованный железом, с высокими задними колесами, запряженный крупными вороными конями, двигался ровно, гремел по мосту надменно, купцу и в голову не могло прийти, что он должен сворачивать, уступать дорогу тому ничтожеству, что пьяно двигалось навстречу; купец надвигался на оратая с угрожающим видом, пугая и его самого, и его лошаденку, и его расшатанную повозку. Оратай, быть может, и испугался малость, он, кажется, натянул веревочные, со множеством узлов вожжи, но лошаденка лучше своего хозяина знала привередливость разноколесного возка, уже не раз убеждалась она в тщетности своих усилий, поэтому продолжала идти дальше, как и раньше шла, и возок пьяно раскатывался по всему мосту до тех пор, пока не столкнулся в своих сумасшедших блужданиях с купеческим повозом, зацепился концом своей длиннющей оси за купеческое окованное железом колесо; что-то там затрещало-заскрипело, возок вместе с лошаденкой отбросило назад, лошаденка упорно тащилась вперед, все смешалось, все остановилось, с купеческого повоза раздались брань и проклятия, а оратай продолжал дремать, кони попытались разойтись каждый в свою сторону, но ничего из этого не выходило, под огромное, окованное черным железом колесо, кроме старой оси, подлезло теперь еще и одно из странных колес оратая и, несмотря на свою неказистость, видно, все-таки изрядно притормозило купца, тот вынужден был спуститься на мост и заглянуть вниз; даже невозмутимый страж Моста чуть-чуть наклонил голову, хотя на мосту в этот момент стоял Положай, человек, выделявшийся из всех мостищан своим равнодушием и спокойствием. Про Положая говорили, что он не пошевельнулся бы, даже если б разрушился под ним Мост или провалилась земля. Огромный, грузный, с черными, навеки удивленными, будто у святых мучеников, глазами, стоял он у мостовых ворот с боевым топором на плече, увалень увальнем. Пошлину он не собирал (для этой цели к нему приставлен был какой-то более поворотливый мостищанин), в переговоры и перебранки с проезжими не вступал, к расспросам не прибегал. Зато вид у него был таким угрожающим, что Воевода считал Положая одним из самых лучших стражей Моста.

И если уж Положай наклонил свою голову, значит, на Мосту и в самом деле происходило что-то чрезвычайное. Хотя могло быть и так, что Положаю просто села на нос муха, и человек хотел ее согнать скупым движением головы, не прибегая к более резким и решительным действиям, а может, просто поправлял он таким образом свой тяжелый и жаркий шлем, в котором всегда стоял на Мосту.