Александр Казанцев - Школа любви Страница 5

Что ж, прощай, драматургия, прощай, театр, прощай, Афоня (кстати, ты вряд ли еще появишься в моем повествовании), прощай, Ксюша! Прощай и прости, спасибо тебе, забудь все напрочь — что было, чего не было, забудь — не оглядывайся на то, случившееся, увы, и не случившееся, к счастью, не оглядывайся, умоляю!.. Хотя ты, оглянувшись, и не превратишься в соляной столп, как жена моего непутевого предбытника Лота. Это я еще сколько раз окаменею, оглянувшись!..

Что ж, вперед без оглядки!

Вперед, к безрадостному и, очень даже может быть, постыдному финалу. Вперед!..

Говоря «вперед», замечаю, однако, что записки мои как бы пробуксовывают. Это уже и меня раздражает, а еще больше должно раздражать читателя, если, конечно, таковой найдется, в чем я очень сомневаюсь…

Хорошее устройство есть у видеомагнитофона — дистанционное управление. Кнопочку на пульте нажимаешь — и пропускаешь, ускоряя, ненужное. А потребуется вникнуть — опять же кнопочкой восстанавливаешь нормальный ход ленты, нормальное течение запечатленной на ней жизни. Ну а вглядеться захочешь — можно и приостановить кадр. Отличное устройство…

Мне бы такое, чтобы управлять течением своей жизни, верней, памятью! Тогда бы тягостные минуты и дни ускорил до эффекта комичности. Да нет такого устройства…

А вот в повествовании своем попытаюсь использовать этот принцип «дистанционного управления»: захочу — ускорю ход событий, а то и вовсе добьюсь размазывающей скорости, чтобы кое-что пропустить, захочу — нарушу последовательность событий, вернусь назад…

Вот, к примеру, сейчас включаю «ускорение», полустирая ненужное: встречи на открытии «драматургического шабаша»… мужики целуются друг с другом… брр!.. а в театральном мире так принято… снова подчеркнуто холодно встречает меня всемогущая Патронесса… значит, пьеса моя точно не будет закуплена, не пойдет… плевать!.. а вот и обсуждение: о пьесу мою злополучную вытирают ноги все режиссеры и завлиты, все, кроме Ксюши… плевать!.. Ксюша молчит, на меня не смотрит… пле… нет, только не это!.. ну и не надо, Ксюша, смотреть на меня… правильно — не на кого, нет меня… я уже простился со всеми здесь, простился с тобой, Ксюша, а ты уж меня, подлеца, прости… я жду вечера, отдушины в этом беспросвете… жду…

Утром, после разговора с Афоней, перелистал я в тоске свою записную книжку, залитую не однажды водкой, из-за чего многие записи расплылись, выудил телефон Жоры Бердянского, который, хоть и не был моим другом, занимался когда-то, как и Вовка Антух, в моей поэтической студии, а теперь живет здесь, в Омске.

— Жора, привет! Давай вечером встретимся.

Я себя нарочно не назвал, но приятель узнал меня по голосу, хотя лет пять не виделись:

— Костя! Ты приехал? Вот это класс!.. Обязательно встретимся!..

А потом, после сумбурно-тривиального трепа «за жизнь», сообщил неожиданно:

— А знаешь, Маринка-то Полевьева здесь, в Омске!.. Ага, к матери из Питера вернулась… Здесь и родила. Девчонку!.. Забыл, как назвала…

Я уже слышал от кого-то, что Марина, звезда моей поэтической студии, не прижилась в Ленинграде, куда поехала ладить диссертацию (в области биофизики, кажется), а заодно покорять питерский Парнас. Но ни то, ни другое у нее, похоже, не вышло… А муж в Томске устал ждать.

Года три назад Маринка приезжала разводиться и забрать кое-какие вещи. Заглянула ко мне «ненадолго» — просидела полдня. Смеялась, но видно было, что больше ей хочется разреветься. Говорила, что в Питере тошнит ее от жлобов и снобов. Я с ней тогда говорил в основном о стихах, старательно избегая больные темы, хотя знал, что бывшего мужа Маринка не очень-то жаловала.

Когда-то у нас с ней было что-то вроде сумбурного романа. Меня тогда как раз с первого захода не приняли в Союз писателей, с треском прокатили в Москве. Сейчас-то я мог бы этим даже гордиться: не признан, мол, был в «застойные времена»! А тогда известие о провале — как обух по темени. Ведь в чрезвычайной одаренности своей не успел еще разувериться… Несколько ночей не спал, о веревке, грешным делом, подумывал… Елена моя сперва костерила хрычей из приемной комиссии, потом, напуганная неизбывной мерехлюндией моей, шпынять меня стала, думая, видать, этим приободрить: на Союзе, мол, свет клином не сошелся, голова есть, руки есть, без него проживешь!

А я, лежа на диване, отворачивался к стене. Никого видеть не хотел. Тем паче никого из пишущей братии.

А Маринка взялась утешать — утешила…

Многие всерьез считали ее ведьмой, да и меня завораживало в ней нечто ведьмаческое — не только в облике, но и в стихах. Когда-то давно, задолго до открытия мной поэтической студии и провала моего при вступлении в писательский Союз, пришла она ко мне в общагу сотрудников Политеха, где жили мы с женой и полугодовалой дочкой: давай, дескать, познакомимся, я твои стихи почитала, кое-что поглянулось, теперь ты мои почитай…

Пришла в столь короткой юбчонке, что это взволновало не только меня, но и мою Елену, и даже дочку — рев Машуня подняла такой, какого не слыхивали. Обстановочка не для чтения стихов. Увел я гостью во двор общаги, на лавочку под цветущей сиренью усадил, сел рядом, приготовившись слушать типичные для барышень слезливо-заунывные стихи, но вскоре ошалел от бьющей из ее строк поэтической энергии.

Но ни эта ошалелость, ни воспоминание о тревожном взгляде Елены и Машунином реве не помешали мне поглядывать на Маринкины стройные ноги с исцарапанными, как у прыгуньи, коленками. И в этих цветущих ногах было что-то ведьмаческое.

Она поймала мой взгляд, хмыкнула:

— Для сведения: я уже полгода замужем. А в Омске у меня есть близкий друг Миша Резунов — вот это поэт от Бога! О нем скоро вся страна заговорит! Он меня любит, только вот женился зачем-то в прошлом году…

С Мишей Резуновым познакомила она меня года через три, уже после того, как «утешила». Муж Маринкин уехал в океанологическую экспедицию на Дальний Восток, на все лето, и вот тогда-то на недельку к ней приехал тот, о котором «скоро вся страна заговорит».

— Вот видишь, какой он! Понимаешь теперь, почему я его люблю? — восторженно шептала мне Маринка. — А с тобой у нас, считай, ничего и не было. Я Мишу любила, всегда буду любить!

Разделить ее восторга я не смог. Ну, высокий, высоченный даже — люди одаренные такого роста редко бывают, ну, серьезный, даже очень — будто в президиуме всегда сидит. Прямой, будто штырь проглотил, сухой — сухость во всем: в лице, в глазах, в голосе. Даже в стихах… Прямая противоположность Маринки. Та — импульсивна, от восторга или огорчения всплакнуть горазда, непредсказуема: однажды, когда в студии обсуждались ее стихи, и Вовка Антух ляпнул что-то невпопад, Маринка махом перепрыгнула широкий редакционный стол (занятия проходили в помещении молодежной газеты) и выскочила вон… Да ее, кстати, далеко не каждый за нормальную принимал, и это неудивительно: ведь всерьез утверждала она, что видела посадку «летающей тарелки» в овраге за нашим микрорайоном, голоса из космоса слышала регулярно, а по молодости ранней в психушке лежать довелось, когда вены резала (уж не из-за Миши ли этого, думаю задним числом)…

Конечно, если любовь есть единство и борьба противоположностей, как считают некоторые, тогда Резунов Маринке пара. Но я-то почему должен им восторгаться?

— Если не ревнуешь, значит, завидуешь. Сальериевский комплекс! — сверкнула чуть раскосыми глазами Маринка.

Говоря по телефону с Жорой Бердянским, я вспомнил, что Миша Резунов — омич, вот и спросил прямо:

— Так она за Мишку вышла? Ребенок от него?

Жора темнить не стал:

— Ребенок-то его, только у Миши своя семья, крепкая, двое детей… Да ты лучше Маринке позвони, сама расскажет. Сейчас телефон дам. Вот обрадуется…

Обрадовалась, да еще как! Поднебесным жаворонком звенел в трубке неповторимый Маринкин голос:

— Костя, приезжай немедленно! Дашутку мою посмотришь!

Это уже ново: раньше Маринке русофильство было вовсе не свойственно — космополиткой была прожженной, по-английски свободно шпарила, латынью многомудрой щеголяла, многочисленных кошек своих называла «импортными» именами: Альфа, Сигма… Я даже, помнится, мрачно иронизируя, советовал ей завести кота и назвать его по русской букве — Хер. Вот уж злилась тогда Маринка!.. Не удивился бы, назови она дочку Глорией или, скажем, Алисой, а тут — Дашутка!

Стало быть, и впрямь все течет…

Объяснил Маринке, что приехать немедленно не могу, «драматургический шабаш» через час открывается.

— Тогда я приеду. Ладно?.. Дашутку покормлю, с мамой договорюсь, чтобы посидела…

И она сама приехала в театр. Припорхнула! Обнялись мы, как давно не видавшиеся родственники. Чмокнул ее в порозовевшую от утреннего морозца щечку.

Изменилась Маринка, здорово изменилась. Прежней угловатости почти не осталось. К нарядам раньше равнодушна была, а теперь: джинсы американские, сапоги австрийские, яркая куртка ненашенской фирмы. Объяснила: отец, мол, у Дашутки «приходящий», самой надо себя и дочь обеспечивать, вот и подрядилась в ночном баре проводить для «новых русских» сеансы экстрасенсорного лечения. С деньгами теперь особых проблем нет.