Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам Страница 5

Брату-конверзу, отлично обращавшемуся с топором, было дано поручение вырубить для Антуана хороший посох. Гальярдов-то был давно готов к походу — старая и крепкая дубовая палка, даже с железным наконечником, с продернутой в отверстие кожаной петлей по Гальярдовой руке, всегда ждала в его келье, втиснутая между стеной и топчаном. Отправляться в Каркассон собирались пешком, конечно же — пешком: единственный достойный способ передвижения для нищенствующего монаха, говорят, брат Альберт, став епископом Ратисбонским, им по-прежнему не брезгует. К счастью, высказался Гальярд туманно и недружелюбно, с нами нет представителей иных орденов, которым легче нарушить устав, чем натрудить ноги. На что Понс де Сен-Жиль, провинциал, осуждающе заметил, что ругающий францисканцев тем самым также нарушает уставные предписания, и Гальярд без особого энтузиазма взял свои слова назад.

За ложь начальствующим и братьям Аймер получил изрядное наказание — несколько дней поста на хлебе и воде, что в Пасхальное время не особенно приятно. Однако он вкушал свой черствоватый ломоть за ужином с таким искренним наслаждением на лице, что новиции взирали на него как на праведника. Антуан на месте чтеца — настала его очередь — путал слова и запинался, прилюдно доказывая свою неграмотность, а на самом деле был лихорадочно занят двумя вещами сразу: мысленно собирал вещи в завтрашний путь — и с сочувственным обожанием то и дело взглядывал с высоты на тонзуру своего друга, жевавшего корку. Кольцо светлых волос вокруг макушки золотилось в весеннем луче — единственном на всю трапезную луче — как предвкушение нимба. За что мне такая радость, Господи, и дело такое, и такой друг, и такой Орден, Господи, счастье мое — думал Антуан, и снова перепрыгнул через строчку чтения из святого Эльреда: «О дружбе духовной», отличная книга, особенно если читать ее внимательно: «Вот мы, ты и я, и я надеюсь, что третьим среди нас — Христос».

В ночь перед отъездом Аймер, довольный едва ли не больше Антуана, забежал к другу проводить его. С прошлого раза у них оставалось еще немного неправедно добытого вина — будто Мартин так бы не дал, он всегда, когда мог, снисходил к подобным просьбам молодых братьев! Аймер вылил вино в чашку, проверил каштановый посох, постукав им о пол; всецело одобрил и чашку, и посох, и самого Антуана, уже собравшего нехитрые пожитки в дорогу — бревиарий, список «De unitate» и еще одного трактата, авторства магистра Гумберта — читать в дороге; нож, миска, ложка, фляжка на пояс, запасные кальсоны.

— Ухожу я, вот-вот ухожу, — немедленно отреагировал он на невольный Антуанов зевок. — Выспишься перед дорогой. Ох, брат, как я тебе завидую! С Гальярдом странствовать — это… это, скажу я тебе, здорово — наверняка почти как с самим отцом Домиником. — Однако ни в лице его, ни в голосе не сквозило настоящей отравы зависти, и Антуан в такое слово не поверил. — Пить за двоих будешь ты, у меня вынужденный пост, но тост я скажу, — поднимая чашку, заявил Аймер. Свеча не горела — Антуан разжег масляный ночничок, дававший мелкое синеватое пламя, и длинная Аймерова тень чернильным великаном вознесла над головой не чашку, не чашу даже — огромный какой-то таз. — Выпьем, друг мой и собрат, за прекрасных дам, если они, конечно, прекрасны! Чтоб все у них было, главным образом — обращение и благодать Божья, с такими-то проповедниками. И с Богом…

— За каких дам? — изумился Антуан, пока друг с наслаждением нюхал вино, вместо глотков довольствуясь его чистым запахом. Пораженный братним невежеством, Аймер едва не расплескал все, что было в чашке.

— Ну так за ведьм же. Или за еретичек, кто б они ни были. Преступники-то, которых епископ задержал и инквизиции передает — обе женщины! Чем ты слушал, когда Понс рассказывал? Сам к ним на процесс идешь, а сам и не знаешь!

— Какая разница — женщины, мужчины, — главное, чтобы покаялись! — Антуан согласно допил остатки вина. — Я и сам когда-то так… Может, хорошо в самом деле, что меня посылают — если мне дадут сказать слово тоже, всегда могу поделиться, открыть, что и сам в такой яме был…

— Ну, ты был все-таки в другой яме, — не согласился Аймер, совершенно не считавший, что Антуан когда-либо в самом деле приближался к ереси. — Ты… тебе не повезло просто.

— Так может, и им не повезло! Даже точно не повезло — кто-то же их обратил в учение гибельное…

— В любом случае, говорить тебе много не придется, знай пиши, пока палец не отломится, — Аймер стиснул брата в вагантских объятиях, расцеловал в щеки, в лоб, куда-то в короткий мягкий нос. — Давай, держись там, брат инквизитор! Привет нашим в Каркассоне отнеси, особенно Адемару де Катюс — мы вместе в новициате были…

— Отнесу непременно, мэтр профессор! Буду за тебя в дороге молиться…

— А я — за тебя… за вас… тут… О, успели! Какие ж мы молодцы! Успели все допить раньше, чем зазвонили…

И за дверью, захмелев без единого глотка, от одной только братской радости, спеша на службу Завершения Дня по зову одинокого колокола — дон! Дон! Дон! Восславим Бога перед сном! — Аймер готов был запеть раньше, чем оказался на хорах, потому что — пока он был в этом полностью уверен — наконец все получилось правильно.

3. Noli Me tangere

От Тулузы до Каркассона — три с небольшим дня пешего пути, если в день делать с десять миль. По десять миль привычному к ходьбе Гальярду и на пятом десятке проходить было не трудно; что уж говорить о юноше, которому даже усталость весною в радость. Ноги Антуана пели, сердце пело, посох звонко отдавался в руке, когда он крепко вгонял железный наконечник в дорожную пыль ли, в весеннюю утоптанную грязь: недавно были славные дожди… Все тело говорило о счастье. Проходили Вильнев — Антуан раздувался от гордости. Вот он, секретарь инквизитора, идет со своим настоятелем вдвоем в важную миссию! Хабит у него недавно стиран, посох новый, каштановый; тонзура хорошо выбрита, сразу видно — он настоящий монашествующий! Розарий при ходьбе постукивал о левое колено. Первый день был солнечным, небо — по-весеннему яркое — лишь изредка подергивалось быстрыми серебряными облаками. Антуан был непростительно и потрясающе счастлив. Смешно сказать — Тулуза была первым городом, который он в своей жизни увидел; теперь предстояло увидеть еще один, прекрасный Каркассон, а до того — в середине некогда еретической земли Лораге прийти к белым стенам доминиканской столицы, Рима проповедников, к прекрасному Пруйлю, первой основанной святым отцом Домиником обители. Лораге, земля святых!

Гальярд сам на себя не был похож. Стоило двоим монахам оставить стены Жакобена, как он удивительно преобразился. Он улыбался — да не задумчиво, не сам себе: нет, улыбался Антуану, разговаривал с ним, подбадривал, шутил. Рассказывал о святых Лораге — о девицах-римлянках, Sanctаe Puellae, которые забрали изувеченное тело святого Сернена и похоронили по-христиански после казни: ведь умертвили епископа страшно — язычники привязали его под брюхо быка и пустили зверюгу носиться по Тулузе и окрестностям. В честь этих отважных женщин и назвали поселение Мас-Сен-Пюэль, которое мы с тобой, брат, несомненно минуем в Лораге: оттуда отважные христианки были родом. Лораге — земля святых, из Пексиоры родом Раймон де Пексиора, а о святом Папуле я и не говорю. Не говорю также о наших братьях-мучениках, пострадавших в Авиньонете: еще не пришел день их прославления, но в славе их сомневаться не приходится. Будем миновать Авиньонет — найдем минутку, чтобы в тамошней церкви прочитать вечерню, а то и нону, если поторопимся. Попросим нашего святого брата Гильема Арнаута, чтобы вымолил у Господа для нас свой, гильемов, дар — разумение истинного инквизитора: умение отличить белую правду от черной лжи…

Шел Гальярд быстро, умело используя посох — тот бил по камням ритмично, явно играя роль добавочной опоры — а не как у Антуана: последний опирался на посох, только когда хотел маленько подпрыгнуть, а в основном использовал его, чтобы отбрасывать с дороги острые камешки. Только под вечер Антуану пришло в голову, почему именно наставник так хорошо развлекает его беседой: не иначе как Гальярд решил загнать его вусмерть.

От рассвета — и до заката, до которого в конце апреля на юге ох как нескоро — они ни разу не останавливались на отдых. Отец Гальярд — сухой, такой сухой, что плоть его, наверное, уже перестала нуждаться в еде и воде, как не нуждается в дожде сухое дерево — не предложил отдохнуть ни единого раза, только дважды позволил Антуану сходить в кустики. К полудню прошли Монжискар; юноша все еще был счастлив, солнце припекало — но его не огорчал пот, тонзурку он прикрыл от лучей белым капюшоном, а пить из фляжки мог на ходу. Ко времени ноны поля уже почти полностью сменились мягкими холмами; по сторонам широкой дороги колосился готовый ко сбору урожай, молочно-зеленые виноградники блестели по склонам холмов пышными покровами, в горячем небе висел, держась на песне, как кукла жонглера на веревочке, неутомимый жаворонок. Дневные часы прочитали на ходу — Гальярд просто начал петь псалмы дня, и юноше волей-неволей пришлось подтягивать по памяти. Гальярд широким жестом благословлял крестьян, работавших на виноградниках вдоль дороги; кто отвечал приветственными поклонами, кто нарочито казал спину. Приор, усмехаясь их грубости, рассказал подопечному, как однажды на Иоанна Крестителя к таким же крестьянам, только жнецам, обратился с проповедью отец Доминик. Упрекнул их за работу в праздник, те пошли препираться со святым человеком — а ты, мол, кто такой, чтобы нам указывать? Хотим заработать — и работаем, шагай, поп, своей дорогой, пока сам не заработал по макушке. Один так даже замахнулся серпом на пришлеца — не любили тогда под Монреалем католиков, да и сейчас не особенно обожают, приготовься, Антуан: нам хлеба с солью там вряд ли поднесут. Так вот, замахнулся несчастный виллан серпом на святого — и брызнула кровь… Да только не из рассеченной плоти нашего с тобою отца, а из-под серпов остальных жнецов, прямо из срезанных колосьев. То-то страху было, представь! То-то хорошую Господь устроил проповедь тем, кто забывал третье слово Декалога!