Генрик Сенкевич - Наброски углем Страница 5

Самые великие люди под влиянием страсти делают глупости, но в том и заключается их величие, что они вовремя умеют их осознать. Золзикевич понял, что, обещав Бураку внести Репу в списки, он сделал первую глупость; совершив нападение на его жену —  сделал вторую; а напугав их обоих рекрутчиной —  третью. О, возвышенная минута, когда истинно великий муж говорит себе: «Я осел!», ты наступила и для Бараньей Головы, слетев, словно на крыльях, из краев, где выспренное вытекает из возвышенного, ибо Золзикевич явственно сказал себе: «Я осел!»

Но мог ли он бросить этот план теперь, когда, обагрив кровью своей собственной... (в пылу он сказал: собственной груди), мог ли он бросить этот план, когда ради него пожертвовал совсем новой парой суконных штанов (за которые еще не заплатил Срулю) и парой нанковых, которые надевал не более двух раз?

Нет, никогда! Напротив, теперь, когда к его видам на Репиху присоединилась еще жажда мести ей, ее мужу и Кручеку, Золзикевич поклялся, что будет последним болваном, если не упечет Репу.

Итак, оп думал, как бы это сделать, в первый день, меняя компрессы; думал и на другой день, меняя компрессы; думал и на третий, меняя компрессы,—  и знаете, что придумал? Да ничего не придумал!

На четвертый день ему привезли из ословицкой аптеки пластырь. Золзикевич приложил его, и —  о чудо! —  почти в то же мгновение он воскликнул: «Нашел!» И действительно, он кое-что нашел.  

ГЛАВА IV,

которую можно было бы назвать «Зверь в сетях»

Дней пять или шесть спустя в корчме Бараньей Головы сидели войт Бурак, гласный Гомула и Репа.

— Будет вам спорить из-за пустяков,—  поднимая стакан, сказал войт.

— А я говорю, что француз не дастся пруссаку,—  крикнул Гомула, стукнув кулаком по столу.

— А пруссак, черт его поберп, тоже хитер! —  возразил Репа.

— Ну и что же, что хитер? Французу турок поможет, а турок всех сильней.

— Много ты знаешь! Сильнее всех Гарубанда (Гарибальди).

— Ну, уж ты скажешь. Где это ты выкопал своего Гарубанду?

— Ничего я не выкапывал. А люди говорили, что плавал он по Висле и кораблей у него видимо-невидимо, а войска —  страшная сила. Только вот с непривычки пиво ему в Варшаве не понравилось, дома-то у него получше, оттого он и воротился.

— И все-то ты брешешь. Уж известно, что всякий шваб —  это еврей.

— Так Гарубанда-то не шваб.

— А кто ж он, по-твоему?

—  Кто? Царь он —  вот кто?

— Умен ты очень!

— Ну, и ты не умнее!

— А раз такой умный, скажи-ка мне, как звали нашего прародителя?

— Как? Известно, Адам.

— Да это крестное имя, ты скажи, как его прозвание.

—  А я почему знаю.

— Вот видишь. А я знаю. Прозвание ему было «Искупила».

— Да ты белены объелся!

— Не веришь, так послушай:

О пресвятая дева!Ты господа бога своей грудью вскормилаИ грех нашего прародителя искупила.

—  Ну что, не «Искупила»?

— Пусть будет по-твоему.

—  Выпили бы лучше,—  прервал их войт,

— За твое здоровье, кум,

— За твое здоровье!

— Лхаим!

— Селям!

— Дай бог счастливо!

Все трое выпили, но так как происходило это во время франко-прусской войны, то Гомула опять вернулся к политике.

—  Французы,—  сказал он,—  просто вертопрахи. Я-то их не помню, а только мой отец говорил, что как стояли они у пас на постое, прямо как Судный день был в Бараньей Голове. Больно они охочи до баб. Возле нашей хаты жил Стась, отец Валента, а у них на постое тоже был француз, а может, и два, не помню. И вот, просыпается раз ночью Стась, да и говорит: «Каська! Каська! Мне почудилось, будто француз возле тебя лежит». А она говорит: «Да и мне самой тоже так сдается». А Стась говорит: «Так ты скажи ему, чтобы он убирался прочь!» А баба ему: «Как бы не так... Поговори с ним, когда он по-нашему не понимает!» Чего ему было делать?..

— Выпьем-ка еще по одной,—  сказал Бурак,

—  Дай бог счастливо!

— Спасибо на добром слове!

— Ну, за твое здоровье!

Выпили опять, а так как пили они ром, то Репа, осушав свой стакан, стукнул им по столу и сказал;

— Эх! Что добро, то добро!

— Еще, что ли? —  спросил Бурак,

— Наливай!

Репа уже побагровел, а Бурак все продолжал ему подливать,

— Вот ты,—  наконец сказал он Рене,—  ведь одной рукой закинешь куль гороха на спину, а на войну идти побоишься,

— Я побоюсь? Нет, драться так драться.

— Иной и мал, да удал,—  сказал Гомула,—  а другой и велик и здоров, да трус.

— Врешь! —  воскликнул Репа. —  Я не трус!

— Кто тебя знает? —  продолжал Гомула,

— А вот двинул бы я тебя этим кулаком по спине,—  ответил Репа, показывая кулак с добрый каравай,—  рассыпался бы ты, как старая бочка,

— Ну, это как сказать,

— Давай попробуем!

—  Будет вам,—  вмешался войт.—  Никак, вы драться хотите? Лучше выпьем.

Выпили еще, но Бурак и Гомула только пригубили, а Рзпа хватил залпом целый стакан рому, так что у него глаза чуть на лоб не выскочили.

— Поцелуйтесь теперь,—  сказал войт.

Репа бросился обнимать Гомулу и заплакал, а это означало, что он изрядно подвыпил, затем стал сетовать па свою горькую долю, вспоминая пегого теленка, который две недели назад околел ночью в хлеву.

— Ох, ведь какого теленка господь бог отнял у меня! —  жалобно причитал он.

—  Не горюй,—  сказал Бурак. —  Ты послушай лучше, что я тебе скажу. В канцелярию пришла бумага, будто господский лес отойдет крестьянам.

—  И правильно,—  ответил Репа. —  Лес-то не бария сажал.

Замолчав, он опять принялся причитать:

— Ох! Вот теленок был так теленок! Как подойдет, бывало, к корове да как даст ей башкою в брюхо, та и отлетит к самой балке.

— Писарь говорил...

— Что мне ваш писарь! —  сердито прервал его Репа.—  Плевать мне на вашего писаря!

— Не ругайся! Лучше выпьем!

Выпили опять. Репа как будто успокоился и смирно сел на скамью, как вдруг дверь отворилась, и на пороге показались зеленая фуражка, вздернутый нос н козлиная бородка писаря.

Репа сорвал с головы шапку, съехавшую на затылок, бросил ее на пол и, встав, пробормотал:

— Слава Иисусу!

— Здесь войт? —  спросил писарь.

— Здесь,—  отвечали три голоса.

Писарь подошел к столу. В ту же минуту подлетел к нему Шмуль с рюмкой рому. Золзикевич понюхал, поморщился и уселся за стол.

С минуту царило молчание. Наконец Гомула заговорил:

— Пан писарь!

— Что тебе?

— А правда это, что говорят насчет леса?

— Правда. Только прошение надо вам подписать всем миром.

— Ну, уж я-то не стану подписывать,—  заявил Репа, не любивший, как и все крестьяне, подписывать свою фамилию.

— Тебя никто и не просит. Не подпишешь, так ничего и не получишь. Это твоя воля.

Репа чесал затылок, а писарь, обращаясь к войту и гласному, стал разъяснять официальным тоном:

— Насчет леса —  это правда, только каждый обязан огородить свой участок, чтобы не было споров.

— Пожалуй, забор будет дороже стоить, чем лес,—  вмешался Репа.

Однако писарь не обращал на него внимания.

— Стоимость заборов,—  продолжал он, обращаясь к войту и гласному,—  оплачивает казна. Вы еще на этом заработаете, потому что на душу приходится по пятидесяти рублей.

У Репы заблестели глаза.

— Ну, раз так, то и я подпишу. А деньги-то где?

—  У меня,—  ответил писарь. —  А вот и документ.

С этими словами писарь достал вчетверо сложенный лист бумаги и что-то прочитал,—  что именно, мужики, правда не разобрали, но были весьма довольны... Если бы Репа не был так пьян, он бы, наверное, заметил, как войт подмигивал гласному.

Затем —  о чудо! —  писарь достал деньги и сказал:

— Ну, кто первый?

Войт и гласный подписали, но когда Репа взялся за перо, Золзикевич отодвинул документ и спросил:

— Да ты, может, не хочешь? Тебя ведь никто не принуждает.

— Как это не хочу?

Писарь кликнул Шмуля.

Тот мигом появился в дверях:

— Что пану писарю угодно?

— Будь п ты свидетелем, что все тут делается без принуждения.

А потом снова спрашивает Репу:

— Да ты, может, не хочешь?

Но Репа уже подписал, причем посадил здоровенную кляксу, потом взял у писаря деньги, целых пятьдесят рублей, спрятал их за пазуху п крикнул:

— А ну-ка, давай еще рому!

Шмуль принес, все выпили. Отдохнули и еще выпили. Потом Репа сложил руки на коленях и задремал.

Несколько минут он так сидел, покачиваясь из стороны в сторону, наконец свалился со скамьи и, пробормотав: «Господи, помилуй меня, грешного!», уснул.

Репиха за ним не пришла, так как под пьяную руку ей не раз от него попадало. На другой день он просил прощения и целовал у нее руки. В трезвом виде он дурного слова ей не говорил, а от пьяного ей частенько доставалось.