Карин Эссекс - Фараон Страница 50

Когда Клеопатра думала о тех, кто может попытаться взять власть после Цезаря, — о Бруте, Кассии, Лепиде, Цицероне, — ей казалось, что ни с кем из них она не сумеет установить сколько-нибудь прочный союз. Хотя многие из них были вежливы, они ненавидели и ее саму, и ее сына. Ненавидели и страшились.

Но имелся еще и Антоний, предлагающий ей верность и просящий в ответ лишь верности с ее стороны. Сдержит ли он свое обещание, Клеопатра не знала и предсказать этого не могла. Люди часто клянутся, а затем нарушают клятвы, когда Фортуна отворачивается от них. Быть может, Антоний попытается занять место Цезаря в ее постели лишь затем, чтобы продать ее своим римским союзникам. Его предложение — шанс, который следует принять. Во всяком случае, до тех пор, пока не предоставится лучшая возможность.

Однако Клеопатра полагала, что мнение Цезаря об Антонии сыграло роль в сделанном ею выборе. Если Антоний так легко поддается влиянию женщин, встречающихся ему на жизненном пути, то почему бы ей самой в какой-то момент не стать такой женщиной?

— Марк Антоний, во всем Риме ты — мой единственный друг и союзник. И я хочу, чтобы так оно и оставалось. И неважно, что принесет нам будущее.

Антоний снова взял ее за руку. В глазах его вновь заплясали лукавые огоньки, как будто он пробудился от тяжелого сна. Он поцеловал руку Клеопатры, открыл ее ладонь и провел по ней пальцем.

— Клеопатра, мне хотелось бы смешать нашу кровь, как мы делали с моими друзьями детства, когда заключали наши мальчишеские договоры. Но не могу же я допустить, чтобы ты отправилась обратно к Цезарю, истекая кровью, — ведь верно?

Когда они вернулись в пиршественный зал, их встретили десятки внимательных взглядов, но никто не позволил себе высказаться по поводу их отсутствия. Цезарь ел грушу и потягивал вино из кубка. Он уже давно не выглядел так хорошо, как сейчас.

— Цезарь, неужели это мое отсутствие вернуло тебе аппетит? — со смехом полюбопытствовал Антоний, и прочие гости тоже рассмеялись.

— Сын мой, твой аппетит способен пристыдить любого, — отозвался Цезарь, и смех вспыхнул с новой силой.

Особенно заливисто хохотала Фульвия; она так запрокинула голову, что Клеопатра увидела ее безупречной формы зубы.

— Мы только что играли в игру, — сказала Фульвия. — Каждый по порядку должен был сказать, какой смертью мечтал бы умереть.

— Что за мрачная игра! — заметила Клеопатра. — В моей стране беседы за обедом, хотя и принимают иногда философский характер, все же остаются более жизнерадостными.

— Сперва выслушай — и поймешь, что в ней забавного. Вот Марк Лепид, например, пожелал, чтобы у него остановилось сердце в тот момент, когда он будет заниматься любовью с красивой юной девственницей. Луций Котта хотел бы упасть с любимого коня, после того как проедется на нем верхом на рассвете.

— Понятно. Ну что ж, я бы хотела дожить до глубокой старости, а потом улететь на небо на спине Пегаса.

— Это — смерть для божества, — сказала Фульвия.

— Совершенно верно, — парировала Клеопатра. — Если не считать той малой подробности, что боги бессмертны.

Антоний поспешил вмешаться в назревающую женскую перепалку.

— А я хотел бы умереть, занимаясь любовью с моей женой, ибо по сравнению с этими бесподобными ощущениями вся прочая жизнь кажется скучной и пресной. Вот каково мое желание.

Он поцеловал Фульвию в нос; та тут же расслабилась, и на губах ее вновь появилась улыбка. А Клеопатре стало любопытно: неужто он сказал правду? Внезапно она ощутила укол ревности и усомнилась в глубине чувств, которые, как ей казалось, испытывал Антоний несколько минут назад, когда объектом его внимания была она, Клеопатра.

— А ты, Цезарь? — спросила Фульвия.

Цезарь не колебался ни мгновения. Он поднял руки и изобразил ладонями подобие крыльев.

— Способ особого значения не имеет. Лучшая смерть, моя дорогая, — это смерть внезапная и уместная.

Он пришел на заседание Сената один. Кальпурния, которая тем утром чувствовала себя нехорошо — ее измучили скверные сны, — упрашивала его остаться и побыть с ней. Она схватила его за край тоги, когда он уже выходил из дома, твердя, что небеса сегодня выглядят зловеще и предвещают дурное, что ему не следует сегодня выходить под открытое небо, пока не появится солнце. Но Цезарь не хотел давать своим противникам еще один повод порицать его. Они не преминут истолковать его отсутствие как свидетельство того, что он считает себя настолько могущественным и великим, что ему уже не обязательно бывать на заседаниях Сената.

Ему нельзя колебаться. Он слишком близок к цели. Он вот-вот покинет Рим во славе, возглавив величайшую армию, равной которой еще не бывало. Это будет долгий поход, но когда он завершится, никто уже не сможет ни в чем упрекнуть Цезаря.

Его сторонники откопали в древних Сивиллиных книгах строку, гласящую, что парфян может победить лишь царь. И потому Сенат постановил, что Цезарь может именоваться царем до тех пор, пока находится за пределами Рима.

Это был первый из цепочки шагов, ведущих его к высотам, которых намеревался достичь Цезарь.

Однако тем утром он чувствовал себя уставшим, как будто ночной сон не омыл его своей освежающей росой. Прогнать усталость не удавалось, и это ощущение было для него странным. Он уже давно плохо спал по ночам. Всякий раз, когда он закрывал глаза и погружался в сон, он оказывался где-то в неведомом месте, и она уже была там, и расспрашивала о его планах, и интересовалась, уверен ли он, что готовился достаточно долго и хорошо. «Конечно, я уверен», — всегда отвечал он, глядя в ее глубокие синие глаза, пока от ее силы у него не начинала кружиться голова.

Она была той самой женщиной, которую все они искали, женщиной, воплощающей в себе саму красоту, саму силу, саму жизнь. Все исходило от нее, и она навещала его каждую ночь. Любовь всей его жизни.

Цезарь подумал о дурацкой тревоге Кальпурнии. Что значит хмурое небо, когда с ним — вечное солнечное сияние самой Венеры?

По дороге к залу совещаний он прошел мимо Антония; тот с головой ушел в бурный спор с Брутом Альбином, чрезвычайно велеречивым типом. Цезарь не знал, как лучше поступить: то ли оставить Антония и дальше разглагольствовать с этим занудой Альбином (ведь иначе Альбин притащится в Сенат, заведет очередную обличительную речь и опять испортит весь день), то ли перебить Альбина и избавить Антония от утомительной обязанности выслушивать его. Цезарь избрал путь наименьшего сопротивления: он просто помахал Антонию рукой и пошел дальше.

Он вошел в курию Помпея, расположенную по соседству с театром. Сенат потребовал, чтобы сегодня заседание проходило здесь. Интересно, они усмотрели в этом нечто символичное? Неужто ему опять придется сидеть и выслушивать длительные проповеди о необходимости возродить Республику, пересыпанные бесконечными обращениями к памяти Помпея и тем древним ценностям, которые тот защищал?

Республика мертва, в точности как и бедолага Помпей, и никакое словоблудие стариков, погрязших в самообмане, не вернет ее обратно. Ни при их жизни, ни при жизни Цезаря.

Статуя Помпея — высокая и исполненная достоинства, каким был он сам, — возвышалась на своем пьедестале, как будто желая поприветствовать Цезаря. Цезарь вскинул правую руку, здороваясь со старым другом; ему вспомнились счастливые времена, когда Юлия была рядом с ними и они с Помпеем верили, что их счастье и их союз вечны.

Когда Цезарь вошел, сенаторы встали, тут же окружив его, и, не теряя времени, принялись излагать свои ходатайства. Тиллий Цимбер, чей брат находился в ссылке, всучил Цезарю письменную просьбу о его возвращении, сопровождая все это устными доводами и пытаясь воззвать к прославленному милосердию Цезаря. Прочие тоже толпились вокруг, выкрикивая свои требования, так что голос Цимбера потонул в общем гуле.

— Потише! — раздраженно воскликнул Цезарь. У него звенело в ушах, и это было нестерпимо. Он обхватил голову руками. — Не сегодня!

Он хотел сейчас лишь одного — чтобы они ушли. У него закружилась голова, и Цезарь не знал, то ли это свидетельство приближения приступа, то ли просто из-за того, что он, стремясь поскорее убраться прочь от зловещего паясничанья Кальпурнии, забыл позавтракать.

Цимбер отдернул руку и спрятал свиток с прошением в складки тоги. Он уставился на Цезаря, а затем с чрезвычайно решительным видом рванул тогу на груди. Цезарь не понял значения этого жеста. Неужели Цимбер собирается отказаться от сенаторского поста в знак протеста против ссылки брата? Впрочем, сейчас диктатор был не в том состоянии, чтобы терпеть подобные представления, и от души надеялся, что Цимбер не попытается устроить ничего подобного.

В Сенате воцарилась тишина — милосердная тишина, которой Цезарю так не хватало. Один из братьев Каска, Публий Лонгин, двинулся к нему. Хоть бы это не было очередное прошение! Лонгин занервничал, покрылся потом и запустил пальцы в складки тоги — должно быть, пытался нашарить свиток со своим ходатайством. Цезарь сделал жест, желая остановить его прежде, чем тот заговорит. Но в дрожащей, веснушчатой руке Каски появилось нечто блестящее — Цезарь не мог толком разглядеть, что именно, — и Каска вонзил эту вещь Цезарю в шею. Цезарь ощутил боль — мучительно острую, как от самых серьезных ран, какие он только получал в боях, — и увидел хлынувшую из шеи кровь. Он вскинул правую руку, пытаясь защититься, а левой схватился за кинжал Каски, мокрый от его крови, и заглянул в безумные глаза нападающего.