Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 Страница 50

Вечером на ассамблее у Его Высокопреосвященства, куда я стал ходить регулярно, хотя он обращался ко мне очень редко, но некоторые видные лица обращались ко мне с речами, кардинал сделал знак мне приблизиться. Он разговаривал с этой прекрасной маркизой Г., о которой Гама заметил, что я нашел ее выше всех прочих.

— Мадам, — сказал кардинал, — хотела бы узнать, делаете ли вы успехи во французском языке, на котором она говорит превосходно.

Я ответил по-итальянски, что я многому научился, но еще не решаюсь говорить.

— Надо осмеливаться, сказала маркиза, но без претензий. Надо поставить себя вне всякой критики.

Я не упустил возможности придать слову «осмеливаться» смысл, о котором маркиза, разумеется, не думала, так что я покраснел. Заметив это, они с кардиналом перешли к другой теме, и я спасся бегством.

На следующее утро в семь часов я отправился к донне Сесилии. Мой фаэтон уже стоял у ее дверей. Мы отправились в заранее обдуманном порядке. Мы прибыли во Фраскати в два часа. Мой экипаж в этот раз был элегантный «визави», приятный и с такой хорошей подвеской, что донна Сесилия его похвалила. Я, в свою очередь, поеду в нем на обратном пути, заявила донна Лукреция. Я сделал ей реверанс, как бы поймав на слове. Таким образом, чтобы развеять подозрение, она бросила ему вызов. Наслаждаясь в полной мере, я в конце дня предался вовсю моей природной веселости. Щедро распорядившись насчет обеда, я позволил себя отвести на виллу Людовичи. Поскольку могло случиться, что мы потеряемся, мы назначили рандеву на час в гостинице. Скромная донна Сесилия взяла руку своего зятя, донна Анжелика — своего жениха, а донна Лукреция осталась со мной. Урсула пошла бегать со своим братом. Менее чем через четверть часа мы остались без свидетелей.

— Ты слышал, — начала она разговор со мной, — как безукоризненно я все устроила, чтобы провести два часа наедине с тобой? Опять это «визави». Как умна любовь!

— Да, мой ангел, любовь делает наши умы единым умом. Я обожаю тебя, и дня не проходит, чтобы я не обратился мыслями к тебе, чтобы убедиться в спокойном обладании тобой.

— Я не думала, что такое возможно. Это ты все сделал. Ты прекрасно во всем разбираешься, для своего возраста.

— Всего месяц назад, сердце мое, я был невеждой. Ты первая женщина, которая посвятила меня в тайны любви. Ты — тот человек, отъезд которого сделает меня несчастным, потому что в Италии может быть только одна Лукреция.

— Как! Я твоя первая любовь! Ах! Несчастный! Ты никогда меня в этом не убедишь! Что я для тебя? Ты тоже первая любовь моей души; и ты, конечно, будешь последней. Я счастлива, что ты будешь любить после меня. Я к этому не ревную, мне только жаль, что у нее не будет такого сердца, как мое.

Донна Лукреция, видя мои слезы, пролила свои. Мы оказались брошены на газон, мы склеились нашими губами, и даже наши слезы смешались и мы насладились их вкусом. Древние философы были правы: они сладкие, я могу в этом поклясться; современные ученые просто болтуны. Поглотив их, мы уверились, что, смешавшись, они обратились в нектар, как и наши поцелуи, исторгнутые из наших влюбленных душ. Мы были единым целым, когда я сказал ей, что мы можем быть застигнуты врасплох.

— Не бойся этого. Наши Гении нас охраняют.

Мы оставались спокойные после первой короткой схватки, глядя друг на друга, не произнося ни слова и не думая об изменении позиции, когда божественная Лукреция, посмотрела направо:

— Ну, — сказала она, — разве не сказала я тебе, что наши Гении нас охраняют. Ах! Как он нас высматривает! Он хочет удостовериться. Полюбуйся на этого маленького чертенка. Это все, что есть в природе сокровенного. Полюбуйся им. Это, конечно, твой Гений, или мой.

Я решил, что она бредит.

— Что ты говоришь, мой ангел? Я тебя не понимаю. Чем я должен любоваться?

— Разве ты не видишь эту красивую змею с пламенной кожей, которая, подняв голову, кажется, любуется нами?

Я смотрю туда, куда она устремила взгляд, и вижу змею с переливающейся расцветкой, с метр длиной, которая действительно смотрит на нас. Этот вид меня не забавляет, но я не хочу показаться менее неустрашимым, чем она.

— Возможно ли, мой обожаемый друг, — сказал я, — что его появление тебя не пугает?

— Его появление меня радует, я тебе говорю. Я уверена, что этот кумир только кажется змеей.

— А если он подползет и будет шипеть около тебя?

— Прижму тебя еще крепче к моей груди, и не поверю, что он сделает мне плохо.

— Лукреция, в твоих объятиях невозможно никакое зло.

— Постой! Он уходит. Быстро, быстро. Он хочет нам сказать, удаляясь, что приближаются непосвященные, и мы должны пойти поискать другой газон, чтобы возобновить там наши удовольствия. Поднимемся. Оправься.

Едва поднявшись, мы медленно идем и видим выходящих из смежной аллеи донну Сесилию и адвоката. Не избегая их и не спеша, как будто было очень естественно встретиться, я спрашиваю донну Сесилию, боится ли ее дочь змей.

— Несмотря на весь свой ум, она боится грома, вплоть до того, что способна убежать, и она спасается, испуская крики, когда видит змею. Здесь они есть, но не ядовитые.

Мои волосы поднялись, потому что ее слова уверили меня, что я видел чудо любовной природы. Подошли дети, и мы без церемоний снова разделились.

— Но скажи мне, — говорю я ей удивленно, — что бы ты делала, если бы твой муж с твоей матерью захватили нас во время дебатов?

— Ничего. Разве ты не знаешь, что в эти божественные моменты не существует никого, кроме влюбленных? Можешь ли ты представить себе, что ты не владеешь мной целиком?

Эта молодая женщина не сочиняла оду, когда говорила мне такое.

— Как ты думаешь, спросил я у нее, — нас никто не подозревает?

— Мой муж либо не считает нас влюбленными, либо не делает проблемы из-за некоторых шалостей, которые обычно позволяют себе молодые люди. Моя мать умна и догадывается, может быть, обо всем; но она знает, что это не ее дело. Анжелика, моя дорогая сестра, знает все, потому что не сможет никогда забыть разваленную кровать; но она благоразумна, и, кроме того, она мне сочувствует. Она не понимает природы моего огня. Без тебя, мой дорогой друг, я, может быть, до смерти бы не узнала любви, потому что для моего мужа я всего лишь одно из удобств, которые он должен иметь.

— Твой муж пользуется божественной привилегией, к которой я не могу не ревновать. Он сжимает руками все твои прелести, когда хочет. Ничто не мешает его чувствам, его глазам, его душе ими наслаждаться.

— Где ты, моя дорогая змея? Охраняй меня, и я буду сейчас ублажать моего любовника.

Мы провели так все утро, говоря о нашей любви, и доказывая это там, где полагали себя защищенными от каких-либо неожиданностей.

Во время заказанного мной тонкого и изысканного обеда мое основное внимание было обращено на донну Сесилию. Поскольку мой табак из Испании был превосходен, моя красивая табакерка часто обходила стол.

Когда она была в руках донны Лукреции, сидевшей слева от меня, ее муж сказал ей, что она может отдать мне за нее свое кольцо.

— Договорились, — сказал я, полагая, что кольцо стоит меньше, чем табакерка, хотя для меня оно стоило, на самом деле, больше. Донна Лукреция не захотела прислушиваться к доводам разума. Она положила табакерку в карман, и отдала мне кольцо, которое я положил в свой, потому что оно было мне слишком узко. Но тут вдруг все призывают нас к молчанию. Жених Анжелики достает из кармана сонет, плод его гения, который он сочинил в мою честь и славу, и хочет его прочесть. Все аплодируют, я должен поблагодарить его, принять сонет, и предложить ему уместный и своевременный ответ. Предполагается, что я должен попросить времени, чтобы написать ответ, и что мне надо провести с проклятым Аполлоном три часа, которые, на самом деле, были предназначены для любви. После кофе и рассчитавшись с хозяином, все отправились расслабиться на виллу, если не ошибаюсь, Альдобрандини.

— Скажи-ка мне, обратился я к моей Лукреции, — объясни со всей метафизикой твоей любви, почему мне кажется, что мы с тобой сейчас пойдем и как будто впервые погрузимся в прелести любви. Пойдем поскорее в убежище, где найдем алтарь Венеры, и будем приносить ей жертвы до самой смерти, даже если не увидим змей; и если придет папа со всем своим Священным Синклитом, не двинемся с места. Его Святейшество даст нам свое благословение.

Мы нашли, после нескольких обходов, крытую аллею, довольно длинную, в середине которой имелось помещение, заполненное различными садовыми сиденьями. Одно из них было удивительное. Оно было в форме кровати, но на месте обычного изголовья у него имелось другое, изогнутое углом и продолговатое, но на три четверти ниже, параллельно основному ложу. Мы разглядывали его, смеясь. Это была красноречивая кровать. Сначала мы расположились на ней, проверяя ее возможности. С этой кровати мы наслаждались зрелищем обширной и изолированной площадки, по которой даже кролик не смог бы подкрасться к нам незаметно. Сзади кровати аллея была недоступна, и мы могли видеть оба ее конца направо и налево на равное расстояние. Никто, войдя в аллею, не смог бы добраться до нас, если не бежать, менее чем за четверть часа. Здесь [78], в саду Дукс, я увидел место в таком же стиле, но немецкий садовник не думал о постели. В этом счастливом месте нам не было нужды объяснять свои мысли. Стоя друг против друга, серьезные, не отводя глаз от глаз, мы расшнуровывались, мы расстегивались, наши сердца трепетали, и наши быстрые руки спешили успокоить свое нетерпение. Ни один не медлил, наши объятия раскрылись, чтобы крепче сжать то, чем руки стремились овладеть. Наша первая схватка заставила смеяться прекрасную Лукрецию, которая заверила, что гений, имеющий право сверкать повсюду, никуда не исчез. Мы оба воздали хвалу счастливому свойству малого изголовья. Мы варьировали наши возможности, и они все были счастливые и, несмотря на это, кончались, чтобы уступить место другим. Через два часа, очарованные друг другом, мы оба сказали, нежно переглядываясь, эти слова: Амур, я благодарю тебя. Донна Лукреция, скользнув благодарными глазами по безошибочному признаку моего поражения, смеясь, подарила мне долгий поцелуй; но когда увидела, что она возвращает мне жизнь, воскликнула: — Но довольно, но довольно, — готовая снова торжествовать, — оденемся. Затем мы поспешили прочь, но вместо того, чтобы смотреть друг на друга, мы устремляли глаза на то, что непроницаемые одежды скрывали от нашей ненасытной жадности. Полностью одевшись, мы согласились сделать жертвенное возлияние Амуру, чтобы поблагодарить его за то, что он удалил от нас всех возмутителей его оргии. Нами была выбрана длинная и узкая скамейка, без спинки, подобная спине мула, на которую мы уселись верхом. Борьба началась, и набирала мощный ход; но, предвидя слишком долгий исход и сомнительное возлияние, мы перешли к положению «визави», под сенью ночи, под звуки топота четверки лошадей.