Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр) Страница 51

Роулею хотелось броситься за Беллами, но я удержал его, считая, что мы отлично отделались от бешеного человека, поплатившись только царапиной на моем плече и отверстием в левой стенке малиновой кареты. Теперь мы более приличным образом продолжали наш путь к архидиакону Клитеро. Благодарности маленькой мисс не было пределов. Вся эта драматическая сцена и то, что ей было угодно называть моей раной, вызвали ее безграничное восхищение. Она непременно хотела перевязать мое плечо своим носовым платком и со слезами оказала мне эту услугу. Я охотно отказался бы от ее нежностей, так как не люблю, чтобы меня ставили в смешное положение. К тому же пуля только едва задела меня, и на моем плече остался знак не глубже кошачьей царапины. Говоря правду, я охотнее поручил бы заботливости мисс Гринсливс мой рукав, гораздо сильнее пострадавший при этом столкновении, однако я был слишком благоразумен, чтобы начать разочаровывать мою спутницу. Мысль о том, что ее спас герой, раненый при столкновении с отвергнутым женихом, и что она перевязала рану храбреца своим носовым платком (который даже не мог покраснеть от крови!), поднимала ее в своих собственных глазах; мне чудилось, что я слышу, выражаясь слогом знаменитой миссис Радклиф, как она рассказывает это приключение своим школьным подругам.

Вскоре показалось жилище архидиакона. Подле подъезда его дома стояла карета, запряженная четверкой взмыленных лошадей; экипаж отъехал, чтобы дать нам место. В ту минуту, как мы вышли из кареты, из дома появился высокий священник, за которым шел маленький румяный человечек с упрямым выражением лица, он в сильнейшем волнении размахивал над своей головой свертком бумаги. Завидев толстяка, Дороти бросилась перед ним на колени с жаркой трогательной мольбой, она уверяла его, что вполне исцелилась, горько раскаивается в своем непослушании и просит его простить ее. Вскоре я увидел, что ей нечего бояться излишней суровости со стороны мистера Гринсливса. Он выказал большую любовь к дочери, говорил громко, осыпал Дороти ласками и проливал обильные слезы.

Чтобы сделать свое положение более ловким, а также с целью уехать, как только это окажется возможным, я стал расплачиваться с форейторами Беллами. Они не имели права предъявлять мне никаких претензий, только одно обстоятельство могло касаться их: я был беглецом, но этого они даже не подозревали. Худшая сторона фальшивого положения заключается в том, что для человека, попавшего в него, возбужденное им чувство благодарности превращается в опасность. В подобных случаях вам не следует порождать неудовольствие против себя, но вы не должны также и оставлять на своем пути чересчур благодарных людей. Однако все, что произошло в этот день, было страшно неожиданно и сильно напоминало пятый акт мелодрамы, театральную развязку с выстрелами, похищением почтовых лошадей и так далее, а потому я видел, что замять дела невозможно. Казалось очевидным, что в кухнях и людских гостиниц миль на тридцать кругом станут долго толковать о нашем бегстве. Мне оставалось только постараться сделать благодарность форейторов по возможности менее опасной для меня, то есть дать им столько, чтобы они не могли ворчать, но в то же время не так много, чтобы моя щедрость вызвала желание похвастаться подачкой. Я принял слишком поспешное и неумное решение. Один из кучеров от удовольствия поплевал себе на руки, другой, в порыве внезапного благочестия, стал с жаром просить Бога благословить меня. По-видимому, готовилась демонстрация, и я уже начал подумывать об отъезде, велев моему мнимому кучеру Роулею приготовиться. Я снова поднялся на террасу и со шляпой в руке подошел к мистеру Гринсливсу и архидиакону, говоря:

— Надеюсь, вы извините меня за мой поспешный отъезд, но я считаю, что мне не годится нарушать приятную сцену семейных излияний, которую я подготовил до известной, очень маленькой степени.

Мои слова вызвали целую бурю.

— До известной степени, сэр! — закричал Гринсливс. — Что вы говорите, мистер Сент-Ив! Я знаю, кого мне следует благодарить за то, что моя дорогая вернулась ко мне, и за ее спасение от этого негодяя! Пожмите мне руку, да крепче, сэр! Конечно, вы француз, но вы порядочный, хорошо воспитанный человек, ей-Богу. Ей-Богу, сэр, я ни в чем не откажу вам, попросите вы хоть руку моей Долли, ей-Богу!

Он кричал это очень громко; казалось удивительным, что из такого маленького тела мог вылетать такой мощный голос. Слуги, вышедшие из дому и стоявшие вокруг нас на террасе, слышали каждое слово, благодарные речи отца Долли долетали также до Роулея и до пятерых кучеров, ожидавших внизу. Чувства, выраженные Гринсливсом, разделялись большинством, какой-то осел, которого дьявол хотел сделать моим врагом, предложил прокричать в мою честь троекратное ура, и все охотно приняли это предложение. Может быть, было лестно слышать, как мое имя отдавалось в горах Вестморлэнда, но это не представлялось мне удобным в то время, когда (как я твердо верил) объявления полиции обо мне расходились во все стороны со скоростью ста миль в день.

Однако и тем дело еще не окончилось. Архидиакон непременно пожелал хорошенько познакомиться со мной и угостить меня своим вест-индским хересом. Меня провели в большую прекрасную библиотеку и представили жене Клитеро. Пока мы, сидя в библиотеке, распивали херес, на террасу вынесли эля. Говорились спичи, пожимались руки, по собственному желанию Гринсливса маленькая мисс поцеловала меня на прощанье, общество вышло за мной на террасу. Пока карета не скрылась у них из виду, все эти люди махали шляпами и платками, кричали мне напутственные пожелания, их голоса так и отдавались в окрестных горах.

Эхо гор тихонько шептало мне на ухо: «Глупец, глупец, ты погубил себя!»

— Очевидно, они узнали ваше имя, мистер Анн, — сказал Роулей, — только теперь уже я не был виноват.

— Это произошло вследствие одной из тех случайностей, которые никак нельзя предусмотреть, — проговорил я с чувством достоинства, хотя в это мгновение совершенно не ощущал его. — Меня узнали.

— Кто же именно, мистер Анн? — спросил мой мошенник.

— Это бессмысленный вопрос; не все ли равно кто? — ответил я.

— О, нет! — вскрикнул Роулей. — Я говорю, мистер Анн, сэр, славная вышла каша, правда? Мне кажется, теперь весь вопрос в вознице…

— Я не понимаю вас, Роулей.

— Я хочу сказать, что должны мы сделать вот с этим человеком? — спросил мальчик, указывая на кучера, заштопанные панталоны которого то показывались, то скрывались в такт лошадиной рыси. Утром вас при нем называли мистером Раморни. Я очень внимательно следил за тем, чтобы не проговориться, может быть, вы заметили это? Теперь же он слышит, что ваше имя мистер Сент-Ив. А что он услышит далее? Вот это соображение беспокоит меня. Мне кажется, будто подобное положение совсем не stratégie, как говорится по-французски.

— Parbleu, — крикнул я, — оставьте вы меня в покое! Мне нужно подумать. Вы даже не подозреваете, как ваша постоянная идиотская болтовная мне надоедает!

— Прошу извинения, мистер Анн, — проговорил мальчик и через мгновение прибавил: — Вам не угодно будет заняться со мной французским языком, мистер Анн?

— Нет, — ответил я, — играйте на флажолете.

Он последовал моему совету, как мне показалось, с оттенком иронии.

Сознание собственной неправоты превращает нас в трусов. Мысль, что я вел себя глупцом, тяготила меня, воспоминание о наделанных мною промахах заставляло меня избегать взгляда моего слуги-полуребенка, в невинных звуках его дудочки я слышал себе оскорбление.

Я снял сюртук и принялся по-солдатски зашивать его. Ничто более шитья не возбуждает способности думать, особенно в затруднительных случаях жизни. И вот мало-помалу в голове моей просветлело: прежде всего мне следовало отделаться от малиновой кареты; я решил на следующей же станции продать ее за какую бы то ни было цену. «Мы с Роулеем, — думалось мне, — отправимся пешком и, отойдя на достаточно большое расстояние, снова возьмем новые имена и сядем в какой-нибудь дилижанс, идущий в Эдинбург. Столько беспокойства и труда, столько опасности, столько издержек и потери времени из-за излишней болтливости с маленькой девушкой в синем платье!»

ГЛАВА XXIV

Содержатель почтового двора в Киркби-Лонсделе

В моей душе жил один идеал, к которому я до известной степени несколько раз приближался. Я и Роулей, двое прекрасно одетых, живых молодых людей с блестящими глазами, выходим из малиновой кареты проворно и весело, точно пара аристократических мышек. Мы занимаемся только нашими собственными делами, разговариваем только между собой, выказывая при этом прекрасное воспитание. Мы с видом приличных, несколько озабоченных путешественников проходим через маленькую толпу, стоящую у дверей, в нас видно безобидное высокомерие, которое я копирую с лучших английских образцов; в конце концов мы исчезаем в гостинице, и нас сопровождает зависть и восхищение присутствующих; мы кажемся образцовыми господином и слугой, совершенствами во всех смыслах. Малиновая карета подъехала к гостинице в Киркби-Лонсдель, и я с тяжестью на сердце подумал, что нам предстоит проделать эту маленькую комедию в последний раз. Увы, если бы я знал, как неудачно пройдет она!