Игорь Ефимов - Невеста императора Страница 51

Дорога делает виток, и внизу открывается прибрежная долина с речкой, полями, постройками. Центральное здание давильни огромно, как храм. Накопленная запрудой вода стоит перед ним синеющим зеркалом. Трудно поверить, что грязный поток, вырывающийся с другой стороны давильни, — это та же самая вода, только замутненная черной работой, проделанной внутри. От здания вверх, к масличным рощам, ветвятся дорожки и тропки, а вниз к пристани проложен мощенный камнем спуск.

— Мой отец очень интересовался разными способами очистки масла, приглашал специалистов из Испании. Теперь у нас налажено изготовление такого прозрачного «лампанте», которое горит в светильнике почти без копоти. Но, конечно, его могут покупать только богатые. Для такой чистоты требуется специальная промывка горячей водой и потом — повторная очистка.

Мы входим внутрь здания. Шум сразу заливает уши, как воск. Разговаривать можно только на крике. Управляющий спешит навстречу хозяйке, пригнувшись, воздеванием рук и быстрыми кивками пытаясь выразить все чувства сразу: и как он осчастливлен визитом, и как он погружен в труды и заботы, и как нелегко выжимать толковую работу из ленивых олухов — так бы и положил их самих под пресс!

Каменные жернова мощного трапета катятся по кругу в гуще оливок, отделяя мякоть от косточек. Огромные балки-рычаги со скрипом втискивают деревянные щиты в давильные чаны. Фигуры рабочих возникают из полумрака с корзинами маслин на плечах. Другие рабочие внизу оттаскивают наполненные маслом амфоры к солнечному прямоугольнику ворот.

Тяжело оседает под грузом площадка весов.

Широкоплечие мензоры-весовщики наметанным глазом выбирают нужные гири, громко выкрикивают вес каждой амфоры сидящему на возвышении писцу. Вода бежит вниз по ступенькам скрипучего колеса, отдает ему свою тяжесть и дальше уносится по канаве легко и беззаботно. Подошвы скользят по каменным плитам.

Мы выходим обратно на свет, медленно спускаемся к морю. Запечатанные глиной кувшины один за другим опускают в чрево корабля, крепко обвязывают веревкой за горло.

— Теперь, когда вы все это увидели, я могу сознаться, зачем я вас привезла сюда. — В голосе Фалтонии Пробы проскальзывает едва заметное смущение. — После смерти мужа мне приходится следить за всеми поместьями, предприятиями, домами. Я чувствую, что сил моих скоро не хватит. Мне очень нужен надежный и энергичный управляющий для этой маслодельни и всех окрестных садов. Способный распоряжаться рабочими, кораблями, деньгами. Честный и справедливый. Такой, как вы.

Она смотрит на меня просительно, но я ошеломлен и просто не знаю, что сказать. Ее губы открываются беззвучно, как крылья бабочки. Потом она продолжает:

— Я знаю, что вас влекут другие мечты, другая жизнь. Но не отказывайтесь сразу. По крайней мере, здесь, в глуши, никто не станет допытываться о вашей вере, никто не будет грозить арестом и тюрьмой. Вы сможете переждать нынешнее опасное время. В Риме всегда будет довольно бедноты, а это значит, что сенат будет всегда исправно платить нам за поставляемое масло. У вас будет оставаться время и для книг, и для охоты. Что же касается Деметры…

Тут она делает досадливый жест рукой, словно пытаясь поймать случайно спорхнувшее имя. Я спешу ей на помощь, благодарю за лестное предложение, обещаю подумать. Но она одолевает чувство неловкости и решает докончить.

— Деметра сильно изменилась за последний год. В тринадцать лет решиться на обет вечной девственности — одно дело. Душе кажется, что она легко одолеет зов плоти. Но шесть лет спустя… Я наблюдаю за ней последние дни… Она выглядит растерянной, сбитой с толку. Будто открыла в себе что-то новое. Как будто в дальней комнате собственного дома вдруг наткнулась на незнакомого жильца. И не знает, как с ним обойтись. То ли прогнать, то ли пригласить к столу.

Фалтония Проба вздыхает. Потом отвлекается на другое. Указывает на обгоревшие развалины приморской виллы, чернеющие неподалеку над полосой песка.

— И я еще смею обещать вам безопасность!.. Разве есть она где-то на земле в наши времена. Это случилось уже после нашего отъезда в Африку. Нет, визиготы сюда не добрались. Шайка легионеров-дезертиров… Убили хозяина виллы, его жену, всех слуг… Сожгли все, что не смогли унести. Я немножко знала погибших. Славная семья. Но все время пилили друг друга за какие-то мелкие упущения. Видимо, им казалось: вот улучшим, подчистим, упорядочим сначала все, что можно, а там и начнем наслаждаться семейным миром и согласием. Не успели…

К лету 411 года чума разбоя почти ушла из наших краев. То ли помогли собранные мною добровольцы, патрулировавшие дороги, то ли у голодных бедняков уже нечего было отнять, то ли сами разбойники вернулись к своим довоенным занятиям и превратились снова в мирных пастухов, каменщиков, землепашцев. С каким-то недоверием отощавшие волы тянули первую борозду, и с таким же недоверием неделю спустя выглядывали из земли первые зеленые ростки.

Армия визиготов, по слухам, разбила большой лагерь на юге Лукании, никого не трогала и честно платила окрестным жителям за доставляемое продовольствие награбленными в Риме деньгами.

Мир воцарился повсюду, но только не в моем доме, не в моем сердце. Как легко, как заманчиво просто сражаться с безжалостным разбойником! И как мучительно трудно — с любимым человеком, которого ты не хочешь ни унизить, ни ранить, ни даже победить.

Наш второй сын, Секундус, стал настоящим полем боя в изнурительной войне между его матерью и мною. Смерть первого ребенка, видимо, оставила в Клавдии такую глубокую рану, что теперь все ее помыслы были отданы защите второго от миллиона воображаемых опасностей, круживших вокруг него, как крылатые гарпии.

Поначалу я думал, что переезд в Экланум сблизит меня с женой. Язычница-бабка осталась в Риме, так что я мог больше не бояться тайных визитов к жрецам. Новый дом и новая церковь требовали непрерывных забот, и в этом деле Клавдия была безотказной помощницей. Она умела присмотреть за рабочими, штукатурившими стены, выбрать ткань для покрова алтаря, помирить поссорившихся прихожан. Вечером, за ужином, она смешила меня историями про соседей. Например, про жену сыровара, которая спрашивала ее: правда ли, что мужа можно излечить от храпа, бросив ему ночью живого мышонка в открытый рот? Но стоило мне спросить ее, как провел день наш сын Секундус, и она пряталась за мечтательную улыбку. Отвечала односложно. Опять захлопывала передо мной дверь души.

Но я не унимался:

— Почему ты опять не отпустила его поиграть в дом к сыровару? Да, их мальчик почти вдвое старше, но он очень дружен с Секундусом. Нет, ничему плохому он не учит его. Ты видела когда-нибудь, какие акведуки они строят из песка? А сверху укладывают половинки тростниковой трубки и пускают воду течь в игрушечный бассейн? Конечно, они расщепляют тростник ножом. Но почему нужно думать, что нож в руке ребенка обязательно обернется кровью?

Клавдия только печально молчала и отводила глаза. А я начинал корить себя за то, что собственной неосторожностью испортил семейный вечер. Ведь я уже знал, что никакие слова и убеждения не смогут разогнать полчища ее страхов.

Да, наверное, теперь уже до конца жизни ей будет представляться, что шествующий через двор красавец с красным гребнем и в пышных перьях нацеливается не курицу оседлать, а клюнуть в глаз ее бесценного ребенка. И выкусывающая блох собака будет казаться драконом, поджидающим под лестницей слабую жертву. А проплывающее по небу облако — грозовой тучей, заряженной меткими молниями. А тихая поверхность пруда — бездной, задумавшей поглотить всех неосторожных.

Нет, я не собирался переделывать Клавдию. Понимал, что это невозможно. Но что будет с Секундусом? Если он все детство проведет туго замотанный материнскими страхами, не вырастет ли он безвольным бездельником, каких так много на улицах итальянских городов? Которые способны только ждать подачек, льстить, клянчить, молоть языками?

Я попытался нанять дядьку-воспитателя, который мог бы приучить мальчика к мужскому обращению с вещами. Но Клавдия вскоре прогнала его, обвинив в воровстве, и вернула Секундуса под надзор служанок. Они подсовывали ему тряпичных кукол, прятали от солнечных лучей, водили по лестнице только за ручку, оставляли в постели на весь день, стоило ему кашлянуть. С женской половины дома только и слышалось:

— Не беги — разобьешься!.. Не суй пальчик в ухо — оглохнешь!.. Не ходи на кухню — ошпаришься!.. Не выходи на улицу — повозка задавит!.. Не появляйся на крыше — свалишься вниз!.. Не болтайся на виду у чужих — дурной глаз прилипнет!..

Я видел, что лицо мальчика блекло и соловело с каждым месяцем. Он беспомощно барахтался в этих мягких тисках, задыхался в пене заботливости. Даже заплакать от досады он не мог, потому что у плача ведь должна быть причина — и его тут же подвергли бы всем лекарским пыткам и проверкам. Он был здоров, но в то же время в нем на глазах умирало то, ради чего стоит сохранять здоровье, то, без чего человек превращается в простой придаток чрева и чресел.