Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон Страница 52

— Уважаемый Маху, — сказал Сеннефер, — неужели и ты опасаешься соглядатаев?

Маху долго молчал. Потирал руки, точно они озябли. Громко сопел. Бросал любопытствующие взгляды на каждого из троих мужчин. Такие быстрые взгляды. Словно камешки в полете…

— Когда один, — начал он, — устанавливает слежку за другим, приходится набирать соглядатаев. Не одного, не двух и не трех. Много соглядатаев! Потому что один подозреваемый всегда связан со многими другими. Значит, слежка разрастается. Что делать? Приходится следить и за соглядатаями, и за соглядатаями соглядатаев, и за соглядатаями соглядатаев соглядатаев. Что же получается?

Шери покачивал головой. Он-то хорошо знал, что получается.

— Как мастерят корабельные канаты? Берут льняное волокно. Оно не толще волоска. Волокно к волокну. Еще волокно — и уже суровая нить. Суровая нить к суровой — толстая нить. Из тысячи таких нитей, искусно сплетенных, и получается канат — с руку. В обхват! И уж в таком канате найти изначальное волокно, проследить за извивами его пути так же трудно, как найти меченую песчинку в Западной пустыне. К чему я клоню? А вот к чему: когда великий владыка набирает когорту осведомителей, толпу соглядатаев, неимоверно возрастающую числом, то каждый из нас имеет равную возможность попасть во власть к этим крайне любопытствующим людям. И уже болезненно любопытствующим. Не важно, во имя чего были собраны они, кто собирал и куда направлял. Я слежу за тобой, ты — за мной, мы оба — за третьим, втроем — за четвертым. Буду краток: создающий эту силу часто попадает сам в ее сети. Скажи мне, Шери: прав я или нет?

— Прав, — без обиняков согласился Шери.

— Вот почему и я боюсь этих стен, хотя направляю соглядатаев сам и они у меня вот здесь. — Маху сжал руку в кулак — до хруста жирных пальцев.

Нефтеруф спросил:

— И ты сам, уважаемый Маху, вот так же в их власти?

— Именно. Только им много легче, чем мне.

— Я выйду посмотрю, все ли в порядке, — сказал Сеннефер.

Маху ухмыльнулся. Эта усмешка на его багровом лице, подсвеченном светильником, была скорее устрашающей, нежели добродушной.

— Не утруждай себя, Сеннефер, мы все находимся под недреманным оком моих соглядатаев. Они оцепили твою хижину.

Нефтеруф невольно съежился, точно на него замахнулись. Только спокойствие Шери — если только Шери был спокоен — удерживало его от бегства.

Маху сказал:

— Время идет, Шери. Что ты имеешь сообщить мне? И должен ли я слушать в присутствии этих уважаемых господ?

— Да, Маху.

— Что же, я весь внимание.

Шери твердо заявил:

— Каждый из нас готов пожертвовать своей жизнью!

Маху кивнул.

— Все вместе или порознь! Мы сказали себе: жизнь или смерть!

— Достойные слова!

— Больше невозможно терпеть его…

— Ты хочешь сказать — Эхнатона?

— Да! Попранное имя Амона должно быть восстановлено.

— Зачем?

— Как — зачем? — удивился Шери.

— Вот именно: зачем?

— Дабы величие Кеми было вечным…

— Та-ак…

— Дабы униженные знатные фамилии вновь обрели свою прежнюю силу.

— Неплохо бы…

Вдруг раздался зубовный скрежет. Словно лев голодный поднялся из-под земли. И, завидя людей, заскрежетал зубами, предвкушая добычу. Здесь, в этой хижине, действительно пребывал лев, но лев в образе Нефтеруфа.

— Уважаемый Маху, — сказал он, с трудом сдерживая себя, чтобы не возвысить голос до крика, — вот мои руки — они способны разорвать дикого буйвола. Возьми их и прикажи им содеять нечто. Невиданное. Неслыханное. Они долго пребывали в безделье. Они способны нанести удар, от которого содрогнется мир!..

Словно желая удостовериться в этом, Маху через плечо поглядел на руки Нефтеруфа — волосатые, мускулистые, налитые кровью.

— Мало, — буркнул царедворец.

— Чего мало?

— Рук!

Шери сказал:

— У нас есть еще.

— Где?

— Здесь, в этом городе…

— А еще?

— В Уасете.

— Мало!

— В Мен-Нофере.

— Мало!

— В Дельте.

— Недостаточно!

— И во дворце.

Маху вопросительно уставился на Шери:

— Во дворце?

— Да.

— Кто же это? Можно узнать?

— Да.

— Кто же?

— Ты!

Маху усмехнулся:

— Ты считаешь, что этого предостаточно?

— Вполне!

Далеко за полночь

Его разбудили по велению фараона и препроводили во дворец. Бакурро-писец был воистину удивлен: в такой поздний час? И к самому его величеству? Это что-то небывалое! Или к хорошему это. Или к чрезвычайно дурному.

Он посматривал на стражников, вооруженных пиками и легкими щитами, и думал о своем. Небольшого роста, тщедушный писец выглядел жалким по сравнению со здоровенными воинами дворцовой охраны. Со стороны могло показаться, что ведут арестованного.

Вот идут они. Пересекают двор. Еще двор. Сад. Дворик. Еще дворик. Сад. Зал. Еще зал. Зал с колоннами. Открытый дворик. Зал. Комнаты. Коридоры. Коридорчики.

Перед небольшой дверью — заминка. Стража не смеет переступить порога. Они молча указывают на дверную ручку. Бакурро считает удары сердца: один, два, три… Не сосчитать! Он перед спальней его величества. Святая святых, лицезреть которую и не мечтал. Не чаял даже во сне… Будь что будет: он открывает тяжелую дверь.

Царь сидит, подогнув под себя ноги. На мягких подушках. Среди ярких светильников. В легкой одежде. Грудь — нараспашку. Держась за левую сторону груди. Надменный. С первого взгляда надменный. А на самом деле — с выражением тоски на лице и в глазах.

Бакурро припадает лбом к прохладному полу, на котором изображение сочной травы, зеленого папируса и мелких птиц.

— Сядь! — Фараон указывает на длинную, низенькую скамью. — Ты удивлен, Бакурро?

Теперь Бакурро не боится. Почему-то вдруг осмелел. Способен даже отвечать. И ясно мыслить.

— Нет, твое величество.

Вот он, благой бог. Небольшой. Тщедушный. Можно сказать, двойник Бакурро. Если говорить о плечах, животе и ногах.

— Ты не удивлен, что зван так поздно?

— Нет. Потому что, твое величество, Кеми живет и действует и днем и ночью, требует к себе внимания и днем и ночью.

— Это верно, — проговорил фараон. Он направил на писца указательный палец левой руки (правой продолжал растирать сердце). — Почему-то странно ведешь себя, Бакурро?

— Я?

— Да, ты. Я часто наблюдаю за тобой. В тронном зале. Ты не такой, как все. Ты, по-моему, всегда думаешь о чем-то своем. Ты вечно отсутствуешь, хотя находишься вблизи

— Я размышляю, твое величество.

— Это хорошо. Мысль отличает человека от домашнего скота. Мысль, не знающая сна ни ночью, ни днем.

— Истинно так, твое величество.

— Я давно обратил на тебя внимание. И решил поговорить с тобой… Сколько тебе лет?

— Сорок, твое величество.

— Чуть постарше меня.

— Лет на пять, твое величество.

— Разве это много?

— Да, много. Я уже чувствую старость…

— Правда? — обрадовался фараон. — А я — нет!

— Жизнь, здоровье, сила! — воскликнул Бакурро в приливе чувств.

— Я часто слежу за тобой, Бакурро.

— Не замечал этого, твое величество.

— Ты не такой, как остальные. Имеешь ли ты награды?

— Да. И самую высшую.

— Когда и за что ты получил ее?

— Только что. А за что — не ведаю. Эта беседа — высочайшая награда для смертного!

Правду ли он говорит? Правда ли это, Бакурро? А ну-ка подыми глаза на его величество… Прямее гляди! Гляди не мигая!..

«…Нет, этот скриб говорит правду. Я был знаком с его отцом. Тоже скрибом. И отец отца был писцом. Но, насколько помнится, они не знатного происхождения. Один из предков Бакурро ходил в азиатские походы с войсками Тутмоса Третьего. Честные, честные люди! И зачем ему лгать? В его черных глазах — одна правда. Они не мигают. Он не прячет их, не отводит в сторону».

— Умеешь ли говорить правду, Бакурро?

Писец не спешит с ответом.

— Прямой ли ты человек, Бакурро?

— Твое величество, тебе я скажу только правду.

— Это очень хорошо! Ты даже не можешь представить себе, как это хорошо! Нельзя жить с человеком под одной кровлей и лгать ему. Это невыносимо! А кровля у нас одна — небо!

— Истинно сказано, твое величество… От детей я требую только правды.

— Что же, Бакурро, ты на правильном пути. А вот скажи мне: что ты думаешь о фараоне? Когда слушаешь его. Или записываешь его слова. В тронном зале… Я многих писцов вижу насквозь, словно слюдяную пластинку. И не раз спрашивал себя: о чем думает в это мгновение этот скриб? То есть какие мысли одолевают тебя?

— Когда записываю слова твоего величества?

— Да. Мои слова. Только правду!

— Никто никогда не интересовался моим мнением.