Вера Хенриксен - Святой конунг Страница 52

Ей не понравился ни он сам, ни его приветствие.

— Я слышал о тебе, — сказал он, смерив ее взглядом, и тон, которым он произнес эти слова, ясно свидетельствовал о том, что то, что он слышал о ней, было не в ее пользу.

Король до этого никогда не бывал в Эгга, и вечером он попросил Кальва показать ему усадьбу. Не было ни одного дома, куда бы он не заглянул.

И когда они проходили через галерею в старом зале, Харальд заметил Колгрима, который сидел там, связанный.

— Что это за пленник? — спросил он.

— Это исландец, совершивший убийство, — сказал Кальв, которому стало явно не по себе.

— Значит, ты исландец, — сказал король. — Возможно, ты к тому же еще и скальд?

— Да, господин, — поспешно ответил исландец и добавил: — Однажды я сочинил песнь о Вашем брате, короле Олаве. Теперь же я ожидаю здесь смерти. Но я встречу ее без скорби, если буду удостоен чести произнести эту драпу перед Вами.

— Я не откажу тебе в этом, — ответил король.

И после ужина Колгрима привели в зал.

Кальв сидел молча, когда король попросил скальда произнести свою песнь.

Ее вряд ли можно было назвать удачной; Сигрид заметила, что король, который сам был скальдом и хорошо слагал висы, нетерпеливо ждал, когда тот закончит.

— Хорошо, что ты так думаешь о моем брате, — сказал он, — но нужно ли тратить столько слов, чтобы сказать это?

И он был не единственным в зале, кто вздрогнул, когда в конце своей песни Колгрим изложил напрямую свое дело:

Мне помощь нужна королевской дружины,превысил власть свою Кальв.

Конунг нахмурился.

— Яснее не скажешь, скальд, — сказал король. И он попросил Колгрима изложить все по порядку. Колгрим не заставил себя упрашивать; и в своем рассказе он особенно подчеркнул хвалебные слова Бьярни Скальда Золотых Ресниц по поводу участия Кальва в битве при Стиклестаде.

Король был настроен далеко не благосклонно, когда повернулся к Кальву и спросил, почему тот объявил Торгрима вне закона.

— Это обычное дело об убийстве, — ответил Кальв.

— Не такое уж и обычное, — ответил король. И язвительно добавил: — Насколько я понял, тебе понравилось, когда тебя похвалили за совершенную тобой в Стиклестаде подлость. Возможно, ты кичишься и тем, что обратил меня в бегство?

— То, что произошло в Стиклестаде, относится к прошлому, — ответил Кальв. — Теперь же я присягнул тебе на верность, господин, и клятву эту я сдержу.

Король вдруг холодно усмехнулся.

— Посмотрим, — сказал он. После этого он повернулся к скальду и в награду за его песнь дал ему свободу. И отменил приговор Кальва, объявляющий Торгрима вне закона за убийство Бьярни Скальд Золотых Ресниц; он приказал, чтобы сын Торгрима унаследовал имущество как скальда, так и его брата.

Кальв молчал; он смотрел в пол, когда король произносил свой приговор. Но Сигрид видела, как сжимаются его челюсти.

После того, как Харальд отбыл из Эгга, Кальв напился до такого состояния, в котором Сигрид не видела его со времени их отъезда с Оркнеев. И это продолжалось ни один вечер; целая неделя прошла, прежде чем стало возможно снова разговаривать с ним.

И когда Сигрид как-то утром попробовала утешить его, сказав, что король уже удовлетворился своей местью, его уже это не интересовало, и он только язвительно рассмеялся.

— Мне следовало бы предвидеть это, — сказал он, — Господь не простил меня; Он просто играл со мной, как кот с мышью.

— Ты не должен говорить о Боге, словно Он всего лишь какой-то Один, — раздраженно сказала она.

— Наконец-то ты заговорила про Одина; куда охотнее я вернулся бы к вере в богов, которые всегда приносили мне удачу. От христианского же Бога мне не приходится ожидать ничего, кроме преисподней.

Сигрид похолодела.

— Ты с ума сошел, Кальв! — сказала она. — Я не понимаю, почему до тебя никак не доходит, что Бог желает спасти всех. Он никого не осуждает на вечное проклятье; это наши собственные грехи осуждают нас на муки, как сказал однажды священник Йон. И Он может простить нам наши грехи, если мы попросим Его об этом.

Но Кальв повернулся к ней и посмотрел ей прямо в лицо; и она увидела в его глазах нечто такое, чего никогда раньше не видела: предчувствие ужаса. Его взгляд скользнул в сторону; некоторое время он молчал, потом внезапно воскликнул:

— А Иуду Он простил?

— Кальв! — в страхе воскликнула она. Но она ничего больше не сказала, парализованная его словами. И она прижала его к себе.

— Кальв, — прошептала она, — ты должен выслушать меня. Это не правда, что ты продался дьяволу, выступив против короля Олава. Мало кто становится святым, не встречая сопротивления; и тот, кто стоит поперек дороги у святого, не служит дьяволу, а является инструментом в руках Господа.

Но он вырвался из ее рук.

— Кто тебе сказал об этом?

— Сигтрюгг Шелковая Борода сказал мне об этом в Икольмкилле. И он сказал, что Бог простирает свою руку над теми, кто сослужил ему такую службу.

— В самом деле, Он защищает меня, — с горечью произнес Кальв. С этими словами он встал и вышел из спальни.

Вечером он снова напился, и когда Сигрид пыталась вернуться к этому разговору, он пришел в ярость.

От Харальда больше не было никаких известий, и ближе к лету Кальв стал готовиться к викингскому походу; он собирался отправиться в Данию. Но Сигрид все это время не покидала тревога; после приезда короля он почти не бывал трезвым.

Эта весна была трудной для них обоих. Беспокойство Сигрид росло день ото дня: Кальв напивался до бесчувствия, говорил глупости в присутствии своих людей, бессвязно бормотал что-то об измене и вечных муках ада.

Она пыталась образумить его; священник Энунд тоже пытался поговорить с ним, но все было напрасно.

И только перед отъездом он стал приходить в себя; мысль о предстоящем плавании, сражениях и грабежах вытесняла все остальные мысли. И последние дни перед отъездом он был трезв.

— Я не могу сражаться, когда я пьян, — пояснил он Сигрид. И она не знала, радоваться ей или злиться по поводу того, что он мог, когда хотел, воздерживаться от выпивки.

Они говорили о многом в эти последние дни; о времени, проведенном в Эгга до изгнания, об острове Росс, о Сунниве, о Тронде, который все еще не вернулся домой в Трондхейм. Сигрид опасалась говорить с Кальвом о неприятных вещах, боясь, что он снова начнет пить.

Но в самый последний вечер перед отъездом он сам заговорил об этом.

— Священник Энунд был у меня, — сказал он.

— В самом деле?

— И это был последний раз, когда я разговаривал с ним, — мрачно добавил он.

— Он сказал тебе что-то плохое?

— Просто он осмелился сравнить меня с этим ничтожеством, священником Йоном!

— Энунд не имел в виду что-то плохое. Он очень высоко ставит священника Йона.

— Сравнивая нас, он ссылался вовсе не на самые лучшие качества священника Йона. Он сказал, что я так же боюсь услышать правду о самом себе, как священник Йон боялся боли. Он считает, что я перестал исповедоваться по той причине, что боюсь, как бы священник не подтвердил мое самое худшее мнение о себе. Он сказал, что, отказываясь исповедоваться, я утешаю себя мыслью о своей невиновности.

Сигрид лежала и размышляла об этом.

— Может быть, Энунд и прав, — сказала она наконец. — Во всяком случае, ты всегда отказываешься исповедоваться о своем отношении к королю Олаву. И когда у тебя была возможность покаяться, ты тоже отказался от этого.

Он вздохнул.

— Разве ты не понимаешь, что, покаявшись, я тем самым признал бы себя изменником в глазах всех и самого себя.

— Ты и так не раз называл себя изменником.

— Одно дело, когда я, не очень-то веря в это, говорю это тебе назло или швыряю это в лицо самому себе, — сказал он, — и совсем другое дело, жить изо дня в день с сознанием того, что я изменник; думаю, такого унижения мне не перенести.

Она не ответила, и он с оттенком удивления произнес:

— Не понимаю, как это могло случиться; я всегда пытался жить так, как подобает хёвдингу…

— Возможно, этого тебе и не понять, — ответила она. — Всем нам предстоит испытать унижение, когда мы попадем в очистительный огонь; возможно, твое унижение будет состоять в том, что тебе придется, не понимая происходящего, смириться с ним.

Оба замолчали.

— Энунд сказал и еще кое-что, — продолжал Кальв. — Что Бог в своей доброте однажды наложит на меня такое наказание, то которого я всегда пытался уйти, подобно тому, как священник Йон испытал в конце своей жизни боль. Я ответил, что Бог и так наложил на меня достаточно всяких наказаний. Он сказал, что в таком случае сомневается, что я исповедовался искренне.

— Можно подумать, что у него есть причины для сомнений…

Он почти умоляюще смотрел на нее.

— Я не могу разобраться во всем этом, — сказал он. — И нельзя сказать, что я не хочу. Когда речь заходит о Божественном прощении, я могу сказать лишь то, что Бог печется только о своих святых, которые в чем-то уподобляются ему. Ведь даже в своем последнем походе, по пути домой из Гардарики, король Олав был достаточно мстителен: это ясно видно по его обращению с Йокулем Бордссоном. Я же не полагаюсь больше ни на самого себя, ни на Бога, ни на священников, — добавил он.