Серена Витале - Пуговица Пушкина Страница 52

Тем временем Дантес попробовал действовать подобно влюбленному жениху. Однако это грозило (и не без основания!) всплеском новых сплетен в обществе, что ставило под сомнение искренность его чувства к Катрин, все еще не способной поверить в реальность того, что происходит с нею, настолько все было отравлено ревностью и сомнением. С тех пор как Пушкин отказался принимать его, Дантес имел возможность нанести визит только до завтрака в дом Загряжской — и даже тогда они не могли побыть наедине: пожилая тетя была строгой, старомодной компаньонкой. Поскольку он не мог предъявить Екатерине доказательств своей любви наиболее убедительным способом — страстными поцелуями и объятиями — Дантес обратился к излияниям в письменной форме: «Я люблю вас… И хочу объявить об этом вам и всем вслух с искренностью, что является основой моего характера и что вы будете всегда находить во мне. Adieu, спите спокойно, отдыхайте без забот, будущее улыбается вам… Никаких туч над нашим будущим, гоните прочь любое опасение и, прежде всего, никогда не теряйте веру в меня; это не имеет значения для тех, кто вокруг нас; я не вижу никого, кроме вас, и никогда не будет иначе; будьте спокойны: я ваш, Катрин, и вы можете полагаться на это, а так как вы сомневаетесь в моем слове, мое поведение докажет это».

Короче говоря, Дантес делал все, что мог, и некоторое время даже следовал совету посланника избегать светских приемов, где он мог бы столкнуться с Натальей Николаевной и ее мужем. У него не было к тому же свободных вечеров, так как 19 ноября ему назначили еще пять дежурств в карауле из-за опозданий. Но ни его усилия, ни старания его приемного отца не были в состоянии прекратить слухи в свете.

Софи Бобринская мужу Алексею, Петербург [25 ноября, 1836]: «Никогда еще с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерен-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву. Да, он женится, и мадам де Севинье обрушила бы на него целый поток эпитетов, каким она удостоила некогда громкой памяти Лемюзо! Да, это решенный брак сегодня, какой навряд ли состоится завтра. Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю. Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно. В свете встречают мужа, который усмехается, скрежеща зубами. Жену, прекрасную и бледную, которая вгоняет себя в гроб, танцуя целые вечера напролет. Молодого человека, бледного, худого, судорожно хохочущего; благородного отца, играющего свою роль, но потрясенная физиономия которого впервые отказывается повиноваться дипломату. Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеяние невесты кажется обманом! Во всяком случае, ее вуаль прячет слезы, которых хватило бы, чтобы заполнить Балтийское море. Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни. Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина. Все остальное — месть, которую можно лишь сравнить со сценой, когда каменщик замуровывает стену…[64] Посмотрим, допустят ли небеса столько жертв ради одного отомщенного!»

25 ноября Пушкин пришел к ростовщику Шишкину, чтобы заложить одну из кашемировых шалей своей жены — это была черная шаль с широкой бахромой, едва ношенная — за 1200 рублей.

Великолепная соболья шуба, которую царь подарил Амалии Крюднер, названой дочери Максимилиана фон Лерхенфельда и кузины царицы, алмазы и изумруды леди Лондондерри, которая вместе с мужем гостила некоторое время в городе, виртуозность бельгийского скрипача Арто, новые холсты из Лондона, которые обогатили собрание Эрмитажа (Рафаэль, Карреджо, Леонардо, Доменикино) — ничто из этого не сумело отвлечь обитателей петербургских салонов от «невероятной», «непостижимой» помолвки французского chevalier garde. Только когда переделанный и отремонтированный Большой театр снова открылся долгожданной премьерой «Жизнь за царя» (музыка Глинки, либретто барона Розена), люди нашли о чем еще поговорить в течение нескольких дней. Каждый, кто хоть что-то значил в Петербурге, был 27 ноября на премьере, естественно, включая Пушкина в сопровождении жены, Жуковского и Александра Тургенева. Последний, друг поэта с дней «Арзамаса», прибыл из Москвы только двумя днями ранее, а до этого несколько месяцев провел в Париже. Поэтому он не знал многого, что за это время произошло, и зашел поприветствовать голландского посланника в его ложу. Пушкин простил ему невольную оплошность, но, должно быть, поведал ему о случившемся позже, тем же самым вечером, у Карамзиных. На следующий день Тургенев написал, что поэт «обеспокоен семейными делами»; впоследствии он неоднократно возвращался к обсуждению с их общими друзьями именно этого вопроса, поражаясь враждебному отношению к Пушкину и защищая его от обвинений в невыносимом поведении по отношению к жене и слепой, бессмысленной ненависти к Дантесу.

«Чего же, в конце концов, он хочет? — спрашивали о Пушкине многие близкие к нему люди. — Сумасшедший! Он ведет себя как бретер и хвастун!» Их рассуждение было просто: вынуждая чрезмерно горячего поклонника своей жены жениться «на безобразной Гончаровой», Пушкин оскорбил его, сделал его смешным; это доставило ему полное удовлетворение. Некоторые со стороны смотрели на это так же: «Или брак основан на честных намерениях — тогда это устраняет любую причину для мести, или заключается в целях самосохранения — тогда это заслуженное наказание». Можно бы с этим согласиться, если не знать поэта и его «разрушительно бешеный характер». Слухи, бушующие в салонах, жалили его подобно пощечинам: что некое серьезное, таинственное нарушение правил, возможно, разрушило супружескую жизнь Пушкиных; что Дантес был вынужден сымпровизировать обязательство, чтобы спасти честь Натальи Николаевны. «Разрушить свое будущее из-за любви к женщине! Какой альтруизм, какое самопожертвование!» — вздыхал тронутый и восторженный Петербург. «Преданность или жертвенность?» — задавалась вопросом царица. Даже Андрей Карамзин, потягивая прекрасный кофе в Баден-Бадене, мучил свои мозги размышлениями о причине брака: «Что, черт возьми, происходит?.. Действительно ли это может быть самопожертвованием?» Взбудораженная публика, склонная к романтической фантазии, начала видеть в Дантесе героического рыцаря женской чести, мученика Любви. И Пушкин не мог перенести этого.

Однажды вечером, уходя с Натали и ее двумя сестрами из театра, «трехбунчужный паша» столкнулся с Константином Карловичем Данзасом, его прежним лицейским однокашником, а теперь подполковником Инженерного корпуса. Два друга сердечно обнялись, и Данзас, естественно, принес поздравления Екатерине в связи с ее надвигающейся свадьбой. «Моя невестка не знает, будет ли она российской, французской или голландской подданной», — в шутку заметил Пушкин. В тот вечер он был в хорошем настроении. Обычно любое упоминание об этом браке погружало его в мрачную задумчивость, и он начинал бормотать с угрозой: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» (Всем была понятна эта игра слов на «Дантес»: Данден был глупый, невезучий карьерист у Мольера, заключивший фиктивный брак и впавший в нищету, — а рассчитывавший на богатство.)

1 декабря Пушкин отложил до марта выплату 8000 рублей, которые он занял у князя Николая Николаевича Оболенского в начале лета. Он также задолжал ежеквартальную арендную плату в 1075 рублей, но не имел этой суммы.

Зима в том году наступила поздно. Необычно мягкая погода привела к ледоходу на Неве в конце ноября — подобный исключительный случай последний раз был в 1800 году. Но у жителей Петербурга было не много времени, чтобы насладиться бабьим летом, поскольку желтоватый туман вскоре плащом окутал город и принес долгие дни той холодной смеси дождя со снегом, который способствует всеобщему распространению гриппа и бронхита. «Все словно бьет лихорадка, все как-то везде холодно и не могу согреться», — жаловался Пушкин однажды вечером в начале декабря, надевая медвежью шубу и меховые сапоги перед тем как покинуть дом Николая Ивановича Греча (где он пробыл не более получаса, но достаточно для того, чтобы прочие гости заметили, что он был напряжен, мрачен и расстроен). «Нездоровится что-то в нашем медвежьем климате. Надо на юг, на юг!» На юг — где немного теплее, что дает небольшую отсрочку от этих призраков.