Михаил Загоскин - Аскольдова могила Страница 53

– Кто? – повторил тихим голосом Дулеб. – Простой, бедный рыбак, который, исполнив тяжкую, но святую заповедь своего господина, заплатя добром за зло, умирает примиренный с своею совестью… Но я чувствую… язык немеет… Государь, не отринь последней просьбы умирающего!

– О, говори, говори! Клянусь исполнить все твои желания!

– В селе Предиславино живет девушка… Ее зовут Любашею… Отпусти ее к родителям.

– Она завтра же будет свободна и осыпанная моими дарами…

– Нет, государь, нет! – прервал Дулеб. – Пусть она возвратится в дом отца своего в той же самой убогой одежде, в которой его покинула… Ах эти богатые убранства… это золото!.. Она не знала их, когда была моею невестою…

– Твоею невестою?

– Да, Владимир Святославич! – сказал Дулеб почти твердым голосом. – Да, великий князь Киевский! – повторил он, и полумертвые глаза его вспыхнули жизнью. – Она была моею невестою, я любил ее… о, как никогда ты не любил ни одной из твоих бесчисленных жен и наложниц. Ты разлучил меня с нею, ты, великий князь Киевский, позавидовал счастью бедного рыбака, ты похитил его невесту и царственною рукою своею – рукою, под сенью которой должны блаженствовать народы, сорвал с беззащитной главы ее девственное покрывало. Ты не умертвил меня, но заставил проклинать день моего рождения и сомневаться в благости и милосердии божьем. Государь, я спас жизнь твою, ты великодушен, ты желал бы наградить меня; но всемощный Владимир не может возвратить прошедшего, не может сказать: Дулеб, живи и будь счастлив! А я, неимущий, безвестный киевлянин, могу и говорю тебе: Владимир, ты сгубил все земное мое счастье; я положил за тебя мою голову и прощаю тебя!

Дулеб остановился. Казалось, он сбирал последние силы, чтобы сказать еще несколько слов:

– Теперь видишь ли, – продолжал он приметно слабеющим голосом, – кто из нас счастливее: я ли, бедный, простой рыбак, или ты – великий князь Киевский и владыка всего царства Русского?

Владимир молчал. Высокое чело его покрылось морщинами, и с каждым словом умирающего взоры становились угрюмее и мрачнее. Ему известны были доселе одни укоризны собственной его совести, и в первый раз еще неподкупный голос истины достиг до ушей его. Оскорбленная гордость самодержавного владыки и благородные чувства души, омраченной злодеяниями, но способной ко всему великому, волновали грудь его.

– Государь, – сказал Дулеб, помолчав несколько времени, – мои простые речи оскорбляют тебя?.. О, не оскорбляйся словами бедного рыбака, который охотно бы умер еще раз, чтоб спасти своего государя от временной и вечной его гибели!

– Вечной! – повторил почти с ужасом великий князь. – О какой вечной гибели говоришь ты?

– Ты поймешь меня, Владимир, – продолжал Дулеб, – тогда, когда всевышний просветит твою душу; когда бог, которому я поклоняюсь, будет твоим богом; когда, озаренный истинною верою, ты смиришься перед господом и на сем державном челе возляжет его святая благодать; когда узнаешь, что только тот, кто прощает здесь, будет прощен и там! Тогда, о, тогда ты поймешь слова мои! Но теперь… ты жесток, Владимир, – ты не умеешь прощать врагов своих. Возвеличенный перед всеми, сильный и мощный духом, ты владыка бесчисленных народов и раб буйных страстей своих… кровь Ярополка… кровь родного брата…

– Молчи!.. – вскричал Владимир. – Молчи! – повторил он диким, прерывающимся голосом, и в потупившихся его взорах изобразился неизъяснимый ужас. – Это неправда, это клевета!.. Не умертвил я Ярополка… нет! Гнусный предатель Блуд…

– И верные слуги твои, – прервал Дулеб, – исполнявшие приказ государя. Да, великий князь Киевский; вдовствующая супруга Ярополка в числе твоих наложниц, и кровь брата дымится еще на руках твоих! Владимир, этих кровавых пятен не смоют все воды Днепра, не заглушат в душе твоей стонов умирающего брата ни звучные песни баянов, ни бранный крик, ни даже благодарные восклицания счастливых киевлян. Нет, эта кровь должна быть омыта кровью… Но не твоею, Владимир, а кровью того, кто умер для спасения всех людей. Он услышит наконец моления братьев моих. Он прострет к тебе свои объятия, и тогда… о, государь, да будешь ты любимым чадом господа, да продлит он дни твои, да возвестится истина твоими державными устами всему народу русскому, и святой, животворящий крест да воссияет, водруженный мощною рукою твоею, на высоких холмах великого Киева!

Необычайный жар, с коим говорил Дулеб, истощил все его силы; он умолк, и смертная бледность покрыла окровавленное чело его.

Грозный владыка стран полуночных, неукротимый в гневе своем, буйный, надменный Владимир, как кроткий ангел стоял с поникнутою головою пред своим обвинителем. Он не постигал сам, что происходило в душе его.

– Нет, ты не простой рыбак, – сказал он, наклоняясь с почтением над отходящим Дулебом. – Непонятные слова твои потрясли мою душу, они возбуждают в ней не гнев, а трепет и раскаяние; ты должен был желать моей погибели – и пошел на явную смерть, чтоб спасти жизнь мою; ты мог бы проклинать меня – а ты, умирая, прощаешь и молишь за меня твоего господа. Нет, ты не простой рыбак! О, великодушный, добродетельный юноша, скажи, кто ты?

– Я христианин, – прошептал едва слышным голосом Дулеб.

Он вздохнул; последний отблеск жизни потух в неподвижных его взорах; тяжкий, продолжительный стон вырвался из груди, и предрекшие истину святые уста христианина сомкнулись навеки.

– Христианин! – повторил Владимир, сложив крест-накрест руки. – Христианин! Отец мой ненавидел христиан, но его премудрая мать… О, если б я мог, подобно ей, увериться в истине… и так же, как она, – продолжал Владимир, нахмурив свои густые брови, – пресмыкаться в числе рабов надменных царей византийских… Нет, я пошлю любимых бояр моих; вера, ими избранная, будет моею, и тогда я не стану испрашивать ее, как подаяния и милости, но с мечом в руках потребую, как дани. Нет, нет, великий князь Киевский не преклонит главы своей ни перед одним из царей земных!

Близкий шум заставил оглянуться Владимира: вся поляна была покрыта многочисленною его свитою. Сойдя с коней и наблюдая почтительное молчание, стояли в нескольких шагах от него: воевода киевский Светослав, Добрыня, Ставр Годинович, Рохдай и другие витязи и сановники великокняжеского двора его.

– Подымите тело этого благородного юноши, – сказать обращаясь к ним, Владимир. – Он спас жизнь вашего государя. Я хочу, чтоб он был предан земле со всею почестью ближнего нашего боярина, чтоб над гробом его был насыпан высокий курган и сам верховный жрец Перуна отправил тризну над его могилою… Нет, нет! – продолжал он. – Светорад, в нашем великом Киеве есть христиане: отыщи их, пусть они отправят тризну по обычаю своему над могилою этого юноши: он был их единоверцем. И с этого числа я повелеваю тебе великокняжеским моим словом охранять христиан от всякого утеснения, зла и обиды. Я дозволяю им строить храмы и молиться в них по их закону о моем здравии и благоденствии всего царства Русского.

– Слушаю, государь, – отвечал, поклонясь в пояс, Светорад, – воля твоя будет исполнена.

– Постой! Живы ли еще заложники, присланные с повинною головою от родимичей и ятвягов?

– По воле твоей, государь, они будут преданы завтра смертной казни.

– Я дарую им жизнь.

– Как, государь, ты милуешь этих мятежников?

– Да, я прощаю их! – повторил вполголоса Владимир. – Только тот, кто прощает здесь, – продолжал он, смотря на бездушный труп своего избавителя, – будет прощен и там… Коня!

Владимиру подвели коня; он сел на него.

– Белого кочета! – сказал он, обращаясь к сокольничему. – А ты, Стемид, ступай с моею псовою охотою в село Предиславино, и чтоб все было готово к нашей вечерней трапезе: я угощаю сегодня моих храбрых богатырей, любимых витязей, ближних бояр и всю дружину мою великокняжескую.

Многолюдная толпа всадников двинулась вслед за Владимиром.

– Ну, товарищ, – шепнул Светорад Рохдаю, – что это сделалось с нашим великим князем?

– А что? – отвечал Рохдай. – Тебе, чай, досадно, что некому будет завтра голов рубить?

– По мне, все равно. Воля его княжеская: хочет милует, хочет нет; только не дал бы вперед повадки. А слышал ты, что он приказывал мне об этих христианах?

– Слышал, так что ж?

– Как что? А что скажет наш верховный жрец Богомил?

– Это диво, твой Богомил! Да говори он что хочет, хоть с сердцов всю бороду себе выщипли, – большая беда! Что в самом деле, иль наш государь великий князь будет обо всем спрашиваться у этого старого срамца? И так дали ему волю. Нет, брат, у меня бы он давно по ниточке ходил!

– Полно, Рохдай, – прервал Светорад, – эй, нехорошо! Тебя и так все зовут богохульником.

– За то, что я не кланяюсь в пояс этому чвану Богомилу?

– Да ведь он верховный жрец Перуна.

– Так что ж? Да будь он хоть верховный жрец варяжского бога Одена, а не смей ломаться и умничать не только перед государем, да и перед нашим братом. Пляши кто хочет по его дудочке, а уж меня, брат, плясать он не заставит.