Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 53

— Иначе засмеют.

Никогда дом Шварца не видал большего наплыва публики. Поблескивали металлические венки, роняли шишки еловые ветки, и осыпались цветы, перевитые траурными лентами. У ограды дома толпились зеваки и досужий, праздный, прохожий люд, восторженно гудевший, как стая ворон, почуявших приторную вонь трупа.

Карл и Фриц поднялись по ступеням и прошли в настежь раскрытую дверь. В прихожей лакеи взяли их шляпы.

— Кстати, — спросил шепотом Карл, которого зрелище бюргерского погребения начало забавлять, — кто такой этот тщеславный покойник? Отец говорил мне что-то о его богатстве.

— Господин Шварц был человек своего времени. Он создал посудную фабрику и прославился кастрюлями, сковородами и тазами для варенья.

Студенты вошли в комнату, где среди венков на постаменте, обитом серебряной тафтой, покоился гроб, и в нем господин Шварц.

Вокруг сидели дамы в креповых шляпах и парадно расфранченные господа. Карлу они показались старыми знакомыми по Триру. Столичные буржуа отличались от провинциальных разве только большей спесью и свежестью нарядов.

Лакеи с черной перевязью на рукавах разносили подносы, уставленные бокалами с вином, кружками пива, бутербродами с колбасой, тарелки, полные конфет, орехов, сладостей. Еда была на славу. Большие свечи хорошо освещали комнату со спущенными темными шторами.

— Господин Шварц, — шептал Фриц, — был скаред, каких мало. Он гордился тем, что только дважды в жизни решился на непроизводительные расходы. Первый раз купил жене и себе обручальные кольца, второй раз купил полное собрание сочинений Гёте. Он ежедневно проверял свои прибыли и ни разу не был в театре. Гости приглашались к нему в дом от шести до восьми вечера, — в эти часы можно было обойтись без ужина. Но в своем завещании он повелел хоронить себя, не щадя затрат. В течение многих лет он аккуратно вносил необходимую сумму в похоронную кассу, чтоб путешествие его на тот свет было обставлено на зависть всем бюргерам округи. Пятьдесят карет поплетется за катафалком, большим катафалком, о котором мечтают одинаково мясник и имперский министр. А вот, кстати, и фрейлейн Труда.

Большая багровощекая женщина в углу энергично сморкалась в траурный платок. Рядом с ней стояла маленькая старушка — вдова господина Шварца. Она испуганно таращила круглые по-мышиному глаза и искала опоры в решительном характере своей племянницы. Обе из приличия плакали, не чувствуя к этому никакой потребности.

— Старушонка скоро последует за своим супругом. Ее убьет внезапно обрушившаяся свобода. Старый Шварц отучит жену сначала возражать, а потом — и думать, — сказал Шлейг.

К гробу подошла пухлая немецкая матрона с одутловатым серым лицом. Это была мать невесты Шлейга, многолетняя сожительница покойного фабриканта. Усердно пожирающая угощение публика начала перешептываться. Жующие рты полураскрылись.

Вдова поспешила к своей более счастливой сестре, и обе они степенно обнялись и чинно заплакали. Тотчас же все вынули носовые платки и поднесли их к глазам. Шлейг, чтобы угодить Труде, закрыл глаза платком.

— Какой необыкновенный человек был господин Шварц! — патетически и достаточно громко сказал он и пошел тоже к гробу.

Брат покойного роздал собравшимся кокарды. Карл внимательно присматривался и прислушивался к тому, что происходило вокруг него. Господа в черных сюртуках почтительным шепотом передавали друг другу, что двор наконец вернулся из Потсдама и король сильно потолстел. Как и Фриц, эти люди увлеченно говорили о людях и среде, в которую не имели доступа и которой постоянно завидовали, несмотря на свои богатства.

— Фон Андерсвальд был принят вчера королевой.

— Принцесса фон Вейвид перестроила и заново обставила свою летнюю резиденцию, и моя жена заполучила ее прежнюю мебель.

— Если б моя дочь могла быть представлена принцессе Гогенлоэ, ее будущее было бы обеспечено. Я не теряю надежды.

«Вот оно — немецкое третье сословие», — подумал про себя Карл.

Распорядитель похорон предложил спеть псалом. После пения закусили снова. Компаньон Шварца произнес напутственное слово, и на гроб нахлобучили крышку. Вдова взвизгнула не громче, чем это полагалось. Маркс потащил Шлейга прочь.

— Какие перворазрядные пошляки эти «нужные» люди! А что, если решиться прожить жизнь без них? Прощай! Старая шельма Шварц обойдется без меня. Я бегу домой.

Фриц вознегодовал:

— Но ведь церемония только началась! Ты еще никому не представлялся. Безумие упускать такой случай! Вряд ли скоро умрет кто-либо столь же подходящий и так много влиятельных особ соберется в обстановке, когда размышления о вечности делают человека податливым и сговорчивым.

— Нет, уволь! Качество нередко зависит от дозы. Спасибо за наглядное обучение. Даже смерть тут сумели превратить в торговую сделку.

Карл свернул из переулка на Унтер-ден-Линден и пошел по бульвару между голыми низкими липами домой. Он смеялся, вспоминая дутую бюргерскую печаль и пышную церемонию погребения скряги.

«С небес его душа, душа почетного буржуа Шварца — этакая топкая вуаль — проплывает над миром, — шутил сам с собой Маркс. — «Прохожий, — рассуждает душа господина Шварца, — повстречав на улицах Берлина мои похороны, спросит себя, какую знаменитость, какого великого мужа потеряли Берлин, Германия, Европа? Узнав, что на кладбище везут мои, Шварца, останки, — устыдится: как мог я, живя в одном городе со. столь почтенной, со столь достойной персоной, как мог я, несчастный, не знать ее?..»

Карл ускоряет шаг. Его быстрая насмешливая фантазия не унимается.

Душа господина посудного фабриканта Шварца странствует над Берлином наподобие облака, чванясь и топорщась. От чрезмерной гордости она набухает, превращается в тучу и, наконец, разливается дождем.

Маркс ловит первые капли осеннего ливня губами. Он возвращается домой в наилучшем расположении духа и решает, наперекор всем уговорам юстиции советника, не делать более визитов ни нужным покойникам, ни влиятельным живым. Дома его ждет письмо.

«Нет, отец, — думает он, читая наставления отца, — мы разные люди».

Впервые письмо юстиции советника и его поучения злят юношу. Карла снова корят за нелюдимость и нерасчетливость.

«Не говоря о том, что общество дает большие преимущества, — читает нехотя Карл в последнем родительском послании из Трира, — с точки зрения развлечения, отдыха и образования…»

«Общество!.. — юноша улыбается, вспоминая гостиную Шварца. — Развлечения!..» — он готов смеяться, но из любви к отцу преодолевает досаду и читает дальше:

«Благоразумие требует, — а ты не можешь пренебрегать им, так как ты больше не один, — создания себе некоторых опор, само собой разумеется, честным, достойным способом. Люди почтенные или считающие себя такими не легко прощают небрежность, тем более что не всегда они склонны находить для объяснения ее только самые честные мотивы; особенно они этого не прощают в тех случаях, когда они несколько снизошли. Господа Ениген и Эссер, например, не только достойные, но и очень нужные для тебя люди, и было бы весьма неразумно и действительно невежливо пренебрегать ими, так как они тебя очень прилично принимают. В твоем возрасте и в твоем положении ты не можешь требовать взаимности…»

«Нет, — решает Карл, закуривая сигару, — мне это не подходит».

Он думает о том, как отдаляется от него Трир, как все наивнее, беспомощнее кажется ему столь любимый отец, ограниченнее — мать.

Никогда он но будет юстиции советником, адвокатом, как Генрих Маркс. А бывало, он видел себя преемником старика отца, восседающим в кабинете на неизменной Брюккенгассе. Генрих передал сыну своих клиентов, свою вывеску…

— Мы люди иного времени, — с облегчением шепчет Карл. — Мы…

Ему приятно произнести слово «мы». Под его сенью двое: он и Женни.

«Пусть убираются к сатане эти дряхлые подленькие людишки в орденах, в почете, в так называемой сило! К черту всякого сорта Шварцев!»

Карл ловит себя на том, что почти полдня не думал о Женни. Ощущение невольной вины охватывает его. Поджав ноги, он садится на скрипучее новое кресло, обитое мышиного цвета репсом, и отдается мечтам, самым безудержным и страстным. Не в его привычках долго оставаться бездеятельным. Мечты, воспоминания — все это только рычаги, только стимулы. Поэзия. Стихи. Песни. С самых ранних лет Карл хотел быть поэтом. В родительском доме верили в его талант. Никто по умел сочинять таких сказок. Ничья фантазия не была столь блистательной.

— Хандзи, — говорил юстиции советник жене в присутствии сына, — в колыбель нашего Карла добрые феи положили лавровый венок стихотворца.

В дни семейных празднеств Карл умело подбирал рифмы и получал в награду рукоплескания.