Антонин Ладинский - В дни Каракаллы Страница 54

— Где же письмо? — прервала поток его красноречия деловитая Пудентилла.

— Вот письмо. Передашь его твоей молодой госпоже. Его написал трибун Агенобарб Корнелин — так зовут нашего трибуна. Наш трибун сказал: «Валерий, передай письмо! Ты хорошо знаешь, кто где живет…»

Но привратник с ругательствами захлопнул калитку, и на дворе послышались старческие шаги Пудентиллы.

Валерий пошел прочь и, удаляясь в ночную тьму, запел козлиным голосом:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

Судя по голосу, ветеран был пьян, как корабельщик. Голос постепенно затихал, вскоре собаки перестали лаять, и снова в Карнунте наступила тишина…

Когда я утром рассказал обо всем Вергилиану, он многозначительно посмотрел на меня, но пожал плечами и ничего не ответил. А на другой день, на рассвете, я уже трясся в легионной тележке в Аквилею. Вергилиан махал мне рукой, стоя у дороги, и воины, которые двинулись в путь, пели нескладными, однако мужественными голосами:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

14

Я вновь и вновь оборачивался, чтобы посмотреть на Вергилиана, но его фигура как бы растаяла в мглистом воздухе. Друг не мог проводить меня далее, потому что его задерживали в Карнунте неотложные дела с кожами, и прощание наше с клятвенными обещаниями встретиться снова в Риме, как только позволят обстоятельства, происходило во временном лагере XV легиона.

Рассвет медленно разгорался. На востоке вспыхнула бледная заря. Воины, кони, мулы, повозки двигались по узкой Саварийской дороге, мимо гробниц и погребальных монументов. За придорожными деревьями стояла сельская тишина, которую в этот утренний час нарушали громкие человеческие голоса и скрип повозок, а иногда воинственные песни. Солдаты пели:

Тысячи, тысячи сарматов мы убили, тысячи, тысячи парфян в плен взяли…

Я с любопытством смотрел на красивые памятники и читал надписи. Иногда это были печальные слова о младенце, которого судьба только показала родителям и отняла навеки, или о юной супруге, покинувшей мужа в расцвете своей женской красоты, или о бедняке, похороненном на средства погребальной коллегии кожевников. Потом вдруг бросалась в глаза какая-нибудь пышная эпитафия откупщика, «трудившегося как пчела, облеченного доверием в муниципии, избираемого трижды на высокие должности, оставившего после себя в городе два дома, а в сердцах сограждан добрую память и сожаление…» На одной из скромных гробниц из белого камня было только три слова: «Счастливого пути, путник!»

Я мысленно поблагодарил богов за пожелание благополучия и вспомнил случайный солдатский разговор, из которого выяснилось, что легионного орлоносца зовут Феликс, что значит по-латыни счастливый, и что это должно послужить благоприятным предзнаменованием. В час, когда легион выступил при звуках труб из лагеря, с придорожного дерева взлетел зеленый дятел, посвященный, как известно, Марсу. Воины были в восторге от такого благоволения богов.

Я ехал в повозке. Случайно около нее оказался верхом на коне трибун Корнелин. Впереди бодро шагали несколько воинов и среди них ветеран Маркион. Он уже отслужил положенный срок, но не представлял себе, как можно жить в мирной обстановке, без солдатской трубы и без лагеря, и упросил оставить его в рядах.

— Снова в поход, отец? — спросил Корнелин. — Не устанешь в пути?

— Отдохну в могиле, — отвечал Маркион и засмеялся беззубым ртом, довольный, что легион снова выступает на войну и что по обеим сторонам дороги сейчас поплывут рощи, селения, храмы, источники, пашни, стада, пастухи, дубы, таверны…

— До Антиохии еще далеко, отец, — продолжал Корнелин.

— Как-нибудь доплетусь.

— Правда, говорят, что там тебя ждет любовница? — подшучивал над ветераном трибун.

— Верно. Торгует могильными червями на кладбище.

Маркион был одним из тех, кто вышел с легионом из Саталы. Но еще задолго до этого он воевал под предводительством Коммода в Армении, ходил в Диоскуриаду, и я видел на кожаной подкладке его щита различные рисунки, цифры и названия населенных мест, сделанные раскаленным гвоздем. Таким образом он отмечал все перемены своей военной жизни: походы были обозначены числом пройденных миль, а каждое примечательное событие или город — каким-нибудь условным знаком, то наивно изображенным домом из пяти-шести кирпичей, то похожим на растопыренные пальцы деревом, под которым Маркион однажды провел ночь накануне сражения, то большеголовыми, носатыми человечками, как их рисуют дети, обозначавшими убитых рукою Маркиона врагов. Теперь легион снова возвращался на Восток, и с помощью Митры круг походов мог замкнуться благополучным возвращением в Саталу. Маркион радовался, как ребенок.

Солдаты шли вольным строем, сложив оружие и поклажу на повозки. Утренний воздух был свеж и приятен.

Так мы двигались в течение многих дней. Холмистая римская дорога бесконечной лентой бежала к морю. Оно еще было далеко, но воины знали, что первая большая остановка будет в Эмоне. Им уже казалось, что в лицо веет свежестью морской ветер.

В пути было весело. Воины с удовольствием меняли скучную Паннонию на солнечные страны Востока, где война обещала богатую добычу. Там их ждали большие города, красивые женщины, музыка арфисток, привычные запахи сирийских харчевен.

Легион спешил на Восток, так как Макретиан получил гневное послание от императора, выговаривавшего за задержку в Паннонии нужных ему войск. Местом назначения легиона была указана Антиохия, где уже сооружались благоустроенные лагеря с термами и лупанарами. Военные действия на Дунае были приостановлены, хотя там уже начали строить понтонные ладьи для возведения такого же грандиозного моста через Дунай, как в дни Траяна, и сколачивали суда для перевозки коней — так называемые гиппеги. Император требовал, чтобы XV легион был незамедлительно переброшен в Сирию.

Легион форсированным маршем передвигался к Аквилее, где уже давно ждали в порту отправки в Лаодикею тяжелые метательные машины, легионные мастерские и обозы. За ними должны были прийти суда равенского флота. Военные либурны «Юнона», «Диана», «Виктория Самофракийская», «Данубий», «Конкордия», «Геркулес Победительный», «Козерог» и многие другие, невзирая на зимнее время, чреватое бурями, спешили в Аквилею, чтобы перевезти военные грузы на Восток, где шли лихорадочные приготовления к войне с парфянами.

О войне говорили всюду — в сенатской курии, на форуме, за семейным ужином, в придорожных кабачках. Правда, ничего необычайного в этих приготовлениях не было, так как на римских границах беспрерывно происходили более или менее крупные военные операции, но все понимали, что столкновение между Римом и Парфией достигает своего апогея. Пришел час, когда в решительной схватке должны были сразиться два разных мира — таинственный, владеющий несметными богатствами Восток и рациональный, полный еще организаторских сил Рим. Так объяснил мне положение дел Вергилиан. По его словам, речь шла, по существу, о том, чтобы захватить караванные дороги, ведущие в Индию, куда непрерывным потоком текло римское золото. Но шумевшие в воспаленной голове Каракаллы мечты о подвигах Александра усложняли вопрос, который вполне возможно было разрешить в порядке торговых переговоров. Однако римские и антиохийские негоцианты и банкиры всячески толкали Антонина на войну в надежде, что с захватом путей на Восток они смогут получить драгоценные товары по более низким ценам и тем самым увеличить свои прибыли.

Вся республика молилась о ниспослании победы августу. Умилостивительные жертвы приносились сенатом и различными коллегиями; патриархальные римляне воскуряли фимиам у домашних очагов; звучали гимны в прославленных чудесами храмах. Несчастья потрясений опять заставили людей прибегнуть к помощи небожителей. Как в отдаленные времена, в Риме заклали Церере — кабана, Либеру — козла, Минерве — телку, потому что эта богиня ненавидит козлят, обгладывающих посвященные ей оливковые деревья, и неизменно отвергает подобные жертвы. В легионах молились Митре или Исиде, Кибеле или Геркулесу. Даже христиане возносили моления своему богу об императоре, который, вероятно, под влиянием матери, не поднимал гонений на поклонников Христа. Молясь о посевах, о прозябании злаков или торговой удаче, никто не забывал бросить несколько зерен фимиама за победу. Она означала очередной триумф, новые зрелища и бесплатную раздачу римскому народу хлеба и вина.

Невзирая на сильное философское вольнодумство, религия олимпийцев еще сохранила свою власть над людьми. По-прежнему каждый римский дом остается храмом, а каждое место, где ударила в землю молния, считается отмеченным Юпитером. Межи и могилы, рощи и перекрестки дорог — все имеет в глазах римлян отношение к божеству и к судьбе человека. А с Востока, из капищ покрытых черными покрывалами богинь, веет душный воздух, наполняя Рим мистическими туманами, и все больше и больше появляется на римских улицах проповедников и астрологов. Люди стали суеверны, как дети. В народе ходили тревожные слухи, и на форуме передавали со страхом, что в каком-то италийском городке черный бык явственно произнес: «Рим, остерегайся беды!»