Борис Тумасов - Кровью омытые. Борис и Глеб Страница 54

— Знаю. Я пойду, княжич, и так в храме задержалась.

Говорят, нет ничего тайного, чтоб не стало явным.

Первым догадался, что творится на душе у Бориса, Георгий, но как прознал о том великий князь, Борису было невдомек.

Слухи слухами, а Росинка не стала появляться одна на улице, в церковь и то с боярыней.

Однажды задержал князь Владимир сына в горнице, нахмурился:

— Догадываюсь, Борис, отчего у тя ноги заплетаются у ворот боярыни Агриппины. Не пяль очи попусту на боярскую дочь, коли ославить не пожелаешь…

Посмотрел Борис в глаза отцу.

— Я, великий князь, сам хотел поведать те, нравится мне Росинка. Не ради праздного любопытства приглядываюсь к ней…

И замолчал, ждал, что скажет отец. А тот, заложив руки за спину, хмурился. Наконец заговорил:

— Жену бери из дома доброго. Никто дурного о воеводе Светозаре и боярыне Агриппине слова не вымолвит. Потому и скажу, пожелаешь взять Росинку, не восперечу. Однако не того желал я. Мыслил, станет Борис великим князем, сядет ли на княжение в каком городе, за ним Русь будет. И возвысится она, если ее князья в родство с другими государями войдут. Ан, чую, мечтам моим не сбыться. Коли ты по-своему решил, Бог с тобой. Однако мое согласие получишь будущим летом, когда Новгород замирим и печенегов откинем. Чую, Булан не только гостей торговых грабит, у них с Боняком иной замысел. Он скоро даст о себе знать. И тогда те, Борис, с воеводами полки на печенегов вести, я то уже в седле усталость чую. Да и те, сыне, о себе заявлять надо боярам и люду киевскому…

А вскорости встретил великий князь боярыню Агриппину, остановил:

— Ты, боярыня, Росинку побереги, будущим летом быть ей княгиней. Знаю, Светозар не против был бы.

И прежде небезопасен был путь «из варяг в греки», а с появлением Булана в запорожской степи перекрыли Днепр печенеги. Не то что в одиночку, даже двумя-тремя ладьями ходить по Днепру стало непросто. Вот и собираются торговые люди и целыми караванами поднимаются или спускаются по Днепру. В иной раз собирались в целые флотилии, сообща отбиваясь от печенежских засад.

А мытник, бравший налог за торговлю в Киеве, жаловался, скудеет казна.

Великий князь с весны наряжал гридней на пороги, чтоб путь обезопасить, да печенегов от одной переправы отбросишь, они на другой караулят…

В пору слать полки на Булана, отыскать его становище, но неожиданно Владимиру пришла мысль, уж не в этом ли весь замысел ханов? Выступят дружины из Киева, уйдут в запорожскую степь, а Боняк тем временем на Русь ворвется…

Сердце и разум — душа человека. Сердце — вещун, заранее предчувствует человек, что ждет его.

Тревожно князю Владимиру, мысли все к Киеву поворачивали. От дозоров, какие выдвинулись за Белую вежу, известно Мстиславу, Булан с ордой откочевал за Днепр, а вежи Боняка все еще в низовьях Дона. Надолго ли? Печенеги непредсказуемы.

На Троицу бросила якорь в Тмутаракани ладья кормчего Ивана Любечанина. Мстислав знал этого кормчего. В давние времена, когда Мстислав жил в Киеве, Любечанин наведывался к великому князю.

От кормчего тмутараканский князь узнал о том, что с появлением орды Булана в запорожских степях затруднился днепровский торговый путь, а в Киеве великий князь Владимир готовился на Новгород, да печенеги помешали.

Закупил Любечанин рыбы вяленой, загрузил ладью, собрался в обратную дорогу. В Херсонесе намерился дождаться каравана греческих кораблей, чтоб вместе через пороги пробираться.

С обрывистого берега смотрел Мстислав, как на веслах выходила ладья из рукава, соединявшего два моря, а вскоре взметнулся ее белый парус.

Долго видел князь удаляющуюся ладью. Но вот она скрылась, но Мстислав все стоял, и мысли его перебрасывались с одного на другое. О многом думал Мстислав, и о прожитых годах в Тмутаракани, как печенегов отражал, касогов и хазар сдерживал…

День погожий, солнечный, на той стороне рукава, что соединил море Сурожское с Русским, белые домики Корчева виднеются. Там уже Таврия, но Корчев — городок его княжества, Тмутараканского. А в самой Тмутаракани крепость наверху из белого ракушечника. Из него и хоромы княжеские и боярские. А по правую и левую руку спускаются домики рыбацких выселок и тянутся вдоль моря. Из этих выселок он, князь Мстислав, и жену себе взял ладную и добрую с именем таким же ласковым — Добронрава…

По крутой тропинке князь спустился к морю, пошел берегом мимо домиков, мимо вытащенных на песок лодок. По утрам рыбаки возвращались с лова, море кормило Тмутаракань. Оно было щедрым, но во гневе море не раз забирало рыбаков, и не все возвращались домой с лова…

Шел Мстислав, а мысль его о братьях, о Ярославе и Святополке думал. Прежде ему всегда казалось, что отец, великий князь Владимир, вечен. Мстислав привык видеть его в окружении бояр, в седле или на пиру. Но годы взяли свое, и вот уже, как рассказывал кормчий, недомогает великий князь, и сыновья его на дело отца замахнулись. И хоть усовещал Мстислава воевода Ян Усмошвец, чтоб не вступал в спор с братьями, однако мысль вела к тому, что если будет усобица, он, князь тмутараканский, потребует свое…

Море тихо шелестело, и мысли Мстислава перебросились на бренность жизни… Смерть подкрадывается к отцу, не вечны и они, его сыновья. Так почему одолевает человека алчность? Алчность и злобность родные сестры, они могут привести к злодейству…

Господь сурово испытывает человека, и не послал ли Господь такие испытания сыновьям князя Владимира? Кто рассудит их, кто примирит?

Если степь — дом печенега, то печенег — хозяин в нем. В степи печенеги неуловимы. Они кочуют улусами, малыми ордами, но когда потребуется, они по зову хана Боняка собираются в большую орду и идут туда, куда укажет их предводитель.

Они двигаются вслед за бунчужным, зная, что под хвостатым, белым бунчуком едет великий хан. Скачут сотнями, тысячами, туменами. И упаси Бог, кому-нибудь выказать неповиновение хану или в чем-то ему перечить, смерть ждет ослушника. Так учит закон степи…

На исходе дня Боняк получил донесение брата: он с ордой на той стороне Днепра и крылья его улусов уперлись в днепровское правобережье и в левый берег Южного Буга, а своими засадами перекрыли Днепр.

Выслушал Боняк гонца, довольно потер руки — все идет, как задумал. Теперь Боняк дождется, когда киевский князь занервничает, и тогда хан подаст сигнал, и степь содрогнется от топота копыт…

Скоро настанет день, когда воины насладятся кровью врагов, зарево пожаров станет освещать их дорогу и они будут вдыхать дым, который надолго ляжет на урусскую землю. Дико будут кричать невольники, а копыта печенежских коней топтать поверженных урусов…

У Боняка давняя мечта, сколько раз орда подступала к Кию-городу, неделями стояла под его стенами, разоряла и жгла посад и Подол, била тараном в медные ворота, но ни разу белый конь Боняка не нес своего хана по улицам города. Боняк никогда не поднимался по каменным ступеням в огромную каменную юрту конязя Володимира…

Да разве только Боняк? Ни отец, ни до него ни один хан не мог похвалиться, что его конь топтал улицы Кия-города.

Но теперь, когда Боняк поведет орду на урусов, он обязательно исполнит завет своего отца. Боняк въедет на Гору и, не покидая седла, велит пригнать к нему конязя Володимира с боярами, и прежде чем их погонят в неволю, а боярских жен и дочерей разберут по своим вежам темники и тысячники, он, великий хан, полюбуется их унижением…

Потом хану приведут дочь конязя со сладким именем Предслава, и он, Боняк, посмотрит, стоит ли брать ее себе в жены или подарить какому-нибудь военачальнику или советнику-мурзе, самому старому и почетному…

Давно покинул ханскую юрту гонец Булана, а Боняк все еще плавал в мечтах. Перед ним стыла еда, в юрте стоял запах вареной конины, тихо играли музыканты, и в легком танце кружилась юная хазарка, захваченная в последнем набеге на хазарские поселения на большой реке Вольге…

Очнулся Боняк, принялся за еду. Он рвал мясо, глотал его кусками. В прежние годы, когда у него были зубы молодого волка, Боняк любил жареное на угольях мясо, но теперь, когда его зубы истерлись и выпали, хан ест разваренное мясо, запивая кумысом.

И еще хан любит хмельной мед, какой привозили печенеги из Урусии.

Но то было давно. С той поры, когда конязь Володимир встал над всеми урусскими конями, он сам повадился ходить в степь. Сейчас Володимир постарел, постарели его воеводы, хан Боняк проучит урусов.

Хазарка танцевала, а Боняк, сытно отрыгнув, умостился на кожаных подушках, уставился на танцовщицу. Она была совсем девочка и никак не походила на молодую кобылицу, какая бы вызвала вожделение хана.

Легкие движения хазарки, почти обнаженное тело с выпиравшими ребрышками и тонкими, но длинными и гибкими руками чем-то привлекали Боняка. Он все пристальнее и пристальнее разглядывал танцовщицу, замечая в ней то, чего не замечал прежде: и то, как она легко несет свое тело, как извивается ее стан, а глаза, в которых запряталась печаль и тоска, притянули хана.