Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон Страница 54

— Это невозможно, Бакурро! Невозможно не верить! Иначе вся жизнь превратится в сплошную муку. Ибо даже такой всесильный сын бога Атона, как я, не может обойтись без человеческих рук. А раз не может — должен доверять. Не может не доверять. Хотя бы самым близким.

— А если обманут?

— Ты не так выражаешься, Бакурро. Скажи лучше: а если обманывают?.. В настоящем времени!.. Да, да! Меня нещадно подводят. Где только могут. Поймал — накажи. Не поймал, — значит, верь. Так ведется со времен его величества Нармера… Что бы ты предложил взамен?

— Не знаю, твое величество. Ты уже сделал невозможное, возвеличив великого бога нашего Атона и посрамив Амона. А ведь Амон родился раньше Нармера. Это сделал ты, твое величество! Так неужели же не можешь победить обмана?

— Ты хочешь это знать?

— Очень.

— Так слушай: не могу! Бога победить легче.

Теперь уж схватился за сердце Бакурро:

— Умоляю тебя, твое величество, не надо! Услышать из твоих уст подобное признание — значит потерять веру в себя, в самую жизнь и в бога!

— И тем не менее это так — У фараона сверкнули глаза, он плотно сжал губы. Что-то хищное пробудилось в нем. Ему словно было очень и очень приятно помучить этого маленького, слишком много думающего писца.

Бакурро казался подавленным.

— А теперь, твое величество, я могу сказать лишь одно: туман не только не рассеется, но он окончательно окутает Кеми, и тогда, пользуясь его покровом, нас возьмет под мышки или хетт Суппилулиуме, или митанниец Душратту, или еще какой-нибудь нечестивый азиат. Теперь я это могу повторить даже под пыткой. После того как выслушал тебя.

Фараон махнул рукой. Было что-то безнадежное в этом жесте. А может, это показалось писцу? Все может быть: в этот поздний час, когда болит сердце и тяжесть в голове…

— А кто тебе запретит, Бакурро, повторять правду?

— Может, Эйе?

— Нет.

— Пенту?

— Нет.

— Мерира?

— Нет.

— Хоремхеб?

— Нет.

Писец развел руками: дескать, ничего не понимаю….

— А тут и понимать нечего, Бакурро: все они будут рады-радешеньки, если слова твои сбудутся.

— Разве так ненавидят они Кеми?

— Нет, они ненавидят меня!

Фараон произнес эти слова так равнодушно, будто говорил о преимуществах фиников перед винной ягодой или наоборот. И улыбался при этом. Словно следил за боем баранов из Ретену. Или петухов из Джахи. Он сказал это так, точно это ему было известно давным-давно. А сейчас — только повторил надоевшую истину.

— Ты велик, ты очень велик! — искренне произнес писец.

— Тебя так удивили мои слова, Бакурро?

— Нет.

— А что же?

— Твоя терпимость, твое величество. Это она повергла меня в столь сокрушительное недоумение.

— Плохой стиль, Бакурро. Архаики много. Ну кто говорит в наше время «повергла меня»? Пылью древних папирусов отдает, Бакурро. А ведь ты не просто писец, но царский!

Скриб покраснел. Как мальчик. Он поднял руку до уровня своих ушей, поклонился глубоким поклоном:

— Прости меня, твое величество. Я слишком много копаюсь в древних книгах… Это, наверно, очень плохо.

— Отнюдь, — сказал фараон. — Это совсем неплохо. И тем не менее надо оставаться самим собой. Ты меня понял?

— Да, твое величество, понял.

— А теперь о терпимости. Эти люди, — фараон указал широким жестом на дверь, — мои царедворцы — подобны куклам, которых показывают детям на уличных представлениях. Они — без души и без сердца. Это — то самое, что именуется государственной властью. Без них погибнет Кеми. Без них младшие перестанут уважать и слушаться старших. День превратится в ночь, а ночь — в день.

Голос фараона зазвучал твердо, повелительно.

— Нет, — возразил Бакурро, — это как раз то, что нас погубит.

— Что ты говоришь? Разве Кеми существует один год?

— Нет, не один.

— Благодаря власти!

— Может быть…

— Неслыханной дисциплине…

— Может быть.

— … подобной граниту.

— Может быть…

— … железу…

— Может быть… Но вспомни, твое величество, об обручах и бочке…

— Ну, вспомнил…

— Бочка держится, пока крепок обруч и пока есть вино или пиво в бочке. Но не дай бог, если иссякнет жидкость: бочка мгновенно рассохнется. Обручи не помогут! И она развалится. Потом и не собирешь ее.

— Но ведь без обруча она развалится еще быстрее.

— Может быть.

— Или ты имеешь в виду не бочку из Митанни?

Скриб сказал тихо, очень тихо и покорно:

— Я имею в виду жизнь, твое величество. Только жизнь.

Фараон медленно встал, держась за сердце. Глубоко вздохнул: раз, другой, третий…

— Пойдем наверх, — предложил он.

Они вышли в коридор и по неширокой лестнице поднялись на плоскую крышу. Здесь было прохладно. Дул ветерок с реки. Небо — высокое, звездное. Великий город давно спал и видел сны. Кто скажет — какие? Этого не угадает даже благой бог. Кто бы заподозрил, какие роятся мысли в голове совсем еще не старого скриба? А вот поди ты: человек оказался незаурядным, воистину откровенным и с любопытными мыслями! Кто бы это подумал, глядя на прилежного Бакурро? Хорошо, что его величество видит зорко, подобно волшебной птице нехебт!.. А тут сны! Сколько людей — столько и снов. Особенно в Ахетатоне, где жизнь бурлит, — неуемная столичная жизнь, где тысячи вельмож, высших чиновников, различных начальников, скрибов, ваятелей, зодчих, виноградарей, садоводов делают свое дело и посылают распоряжения во все концы Кеми. Его величество все еще держался за сердце.

— Здесь хорошо, — сказал он.

— Очень, твое величество.

— И сердцу получше.

— Моему тоже, твое величество.

— Свежий воздух целительней всех заклинаний Пенту.

— Я никогда их не слышал.

— И лучше его снадобий…

— Возможно.

Фараон схватил руку писца — такой нежной, чуть влажной рукою:

— Бакурро, а все-таки нет бога величественней Атона!

— Он наш отец и покровитель, твое величество!

Фараон подвел писца к самому краю площадки:

— Погляди, Бакурро: мир холоден, темен, слеп. А почему? Потому, что отец мой, великий Атон, ушел с небосклона. Вообрази себе на мгновение: что произошло бы, ежели б он ушел совсем? Исчезло бы тепло с полей, каналов, рек и морей. Растения перестали бы расти. Все живое поблекло бы. Сникло. Умерло в конце концов.

Лицо фараона казалось голубым. Совсем бескровным. Луна сделала его таким. А глаза его засверкали в темноте еще сильнее. От них трудно было оторваться.

Его величество подвел скриба к восточной стороне. И указал на горный хребет, который скорее угадывался на расстоянии, нежели улавливался глазами. Царь смотрел на писца, а руку вытянул вперед, как полководец, призывающий к наступлению.

— Но достаточно отцу моему, Атону, показаться над хребтом и краешком своим взглянуть на Кеми, как все живое тянется к нему, все ликует и возвеличивает имя его. Тепло и свет несет он нам. Жизнь дарует земле! Скажи мне, где, чей и какой бог может взять на себя так много забот о детях своих?

— Нет такого бога! — в экстазе воскликнул писец.

— Верно, Бакурро! И он — отец мой, родивший меня и поставивший у кормила Кеми, над народом большим, могучим, как сама страна, как Хапи несокрушимым и неиссякаемым вовек. — Фараон вдруг заговорил шепотом, очень доверительно, приблизившись близко к своему маленькому, едва заметному подданному: — Бакурро, только мне дано раскрыть тайну его величества отца моего и поведать о ней людям, открыть им глаза и дать им лицезреть деяния его. По ночам, когда все спит, когда спишь и ты, мне является его голос и повелевает сыну своему исполнить волю его в Кеми и во всех землях сопредельных. Да, Бакурро, это говорю я, ибо истинно!

Писца прошиб холодок — такой пронзительный, заставляющий дрожать колени. Его величество вдруг показался огромным, воистину колоссом, упирающимся в небо. Скриб упал на колени и целовал ноги его, и одеяние его, и руки его. Благой бог был милостив: он не отталкивал раба своего, но продолжал говорить:

— Во имя бога моего, отца моего я повергнул во прах множество фальшивых богов. Целое сонмище во главе с нечестивым Амоном, со всеми жрецами их и приспешниками. Я низвел в сточную яму все имена богов Кеми, богов каждого города и всех городов вместе взятых. Растлевавших сердца на протяжении тысячи лет и еще тысячи лет. Я смахнул их, точно старые глиняные чаши, и они разбились вдребезги, и не собрать теперь даже осколков. Это сделал я, вот этой самой рукой, — фараон потряс десницей, — и во веки веков это будет так, а не иначе! Так будет, Бакурро, только так! Сильнее всего свет. И он есть у бога нашего. Горячее всего огонь. И он весь в пламени золота, и золото подобно нестерпимому пламени. — Его величество торжественно прочитал новые стихи: