Олег Михайлов - Громовой пролети струей. Державин Страница 54

   — Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем... — бубнил перестарок.

   — Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! — накинулся на него гугнивый анненский кавалер. — Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая...

   — В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, — невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик. — Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нёс в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвящённого и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вёл новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рубей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости...

   — Друг мой! — с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. — Вы изволите так чернить её величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?

   — Всем ведомо, господа, — отозвался перхотун-генерал, — что известный Вольтер был рождён женщиной от чёрта...

   — Ну уж кто был воистину чёртом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! — возгласил забияка-бригадир.

Державин, приглашённый к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.

Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потёмкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введён в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела...

«Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, всё скоровечно, всё проходит и пожирается жерлом вечности! — говорил себе Державин. — Паук уже ткёт свою паутину в роскошных комнатах потёмкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: «Путь в Византию». Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки, — всё зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?..»

Державин вспомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки «Гром победы...»? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров — лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращён в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою... И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом...

   — ...В ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое июля 1784-го года сей фаворит Ланской умер в Царском Селе от истощения сил, — тряс пудреною головою вельможа, и тонкая улыбка тронула его сухие губы. — Государыня была безутешна. Она плакала несколько дней, а затем повелела поставить Ланскому памятник в саду. Неподалёку от места, где ею поставлены памятники любимым собачкам...

   —  Хватит балабонить! — мотая свислой губой, поднялся анненский кавалер. — Не хочу более ничего дурного слушать о великой нашей матушке!

   — Великой? — скосоротившись, передразнил его худой вельможа. — Как бы не так! Небось государь наш, Павел Петрович, всё воздал матушке, положив её до страшного суда вместе с покойным Петром Фёдоровичем.

   — Что споминать всем известные слабости её величества! — не унимался Зубов, кидая скоса взгляды на Гарновского. — Вот Потёмкин — тот ни одной юбки не пропускал. Петух! Перетопчет всех кур в одном курятнике, да и айда в другой!..

Гарновский был всем обязан Потёмкину, служил у него управляющим, заведовал его Таврическим дворцом и нажил огромное состояние. Возводя своё великолепное здание рядом с державинским домом, случайный сей богач с презрением смотрел на скромные перестройки, которые предпринял поэт. Он порешил отгородиться от дома Державина эрмитажем, где предполагалось разбить тенистый сад и устроить фонтан. Когда вырастали стены его дворца, Державин написал:

Почто же, мой второй Сосед,Столп зданьем пышным, столь отличным,Мне солнца затеняя свет,Двором межуешь безграничнымТы дому моего забор?Ужель полей, прудов и речек,Тьмы скупленных тобой местечекТвой не насытят взор?..

   — Кто не знает, Михаил Николаевич, — оборотился к Гарновскому малорослый бригадир, забиячливый пыжик, — кто не знает, как понагрел ты руки в турецкую войну! Деньги переводил в армию несметные, а кому давал отчёт?

У хозяина задёргалась сизоватая щека.

   — Что глядишь, аки тризевный цербер? — не унимался пыжик. — Ба-ба-ба! — Он повертел великолепной талеркой гарднеровского сервиза с потёмкинским гербом. — А это откудова? Никак из Таврического дома?

Сразу же после смерти Потёмкина Гарновский кинулся перевозить к себе из дворца картины, мебель и даже строительные материалы. Только вмешательство наследников остановило расхищение.

Лицо Гарновского стало избела-чёрным.

   — Ах ты соплюшка! Хайло своё растворил. Да полно тебе смердеть-то! Припятил прямо к обеду, деревенщина! А кто тебя звал?

   — Я природою дворянин! — взвизгнул пыжик и вдруг, наклонившись, боднул Гарновского головою в живот.

   — Ну и ловкий малый! Истинно скорохват! — радостно отозвался через стол Николай Зубов, наливая себе очередной штоф водки.

Перхотун-генерал возмущённо бросил ему:

   — Ишь, поджога! Мало тебе перекоров, так драки захотел!

   — Молчать, геморроидальная шишка! — зычно, как бык, проревел Зубов, ударяя кулачищем по столу.

   — Никому не дозволю матушку-государыню порочить! — Гугнивый анненский кавалер тряс перед носом сухопарого старца массивным золотым перстнем.

Тот отхлебнул вина, да и прыск ему в лицо.

Гарновский, сперва остолбенев, очухался и дал пыжику такого тулумбаса, что бригадир не удержался на ногах и, ползая, всё норовил ударить хозяина серебряным уполовником в подчревье.

   — Ах поползень, проныра! — раскатисто кричал Гарновский, ловко уклоняясь от уполовника. Он выхватил у невозмутимо стоявшего позади тафельдекера помойник, надел бригадиру на голову. Помылки потекли по мундиру.

   — Экое полудурье! — гугниво вопил анненский кавалер, кружа около старца. Выбрал момент и тюк его в лоб перстнем. Кровь побежала по пудреной щеке. Старец, сидючи на полу, порасхлипался, утирая её накрухмаленными манжетами.

Пыжик вскочил и, как был с ведром на голове, поприударился бежать, натыкаясь на стулья. Вместе с помылками из-под помойника текла брань:

   — Откупщик! Растащидомка! Хапуга! Погоди, ужо доберутся до твоих скарбниц! Все твои раскражи раскроют!

Гости повскакали со своих мест. Сухой, как мумия, старец ловко полз под столом, размазывая по лицу створожившуюся кровь. Он выдёргивал из-под скатерти длинный нос и кричал обидчику:

   — Сцыха! Бесстыжие твои глаза! Крест на толкучке купил!

Но уже кричали что-то все, размахивая руками. Только прожора, который весь уже обсалился, с лёгкою рыготою спал, положив голову в золочёную талерку с утиными объедьями.

Пьяный Гарновский вскочил на стол:

   — Вон! Все вон! Убирайтесь отсюдова! Эй, слуги! Гоните их!

Гостей смело. За ними бросился Гарновский, изрыгая непристойные слова.

Оставшись за разгромленным столом, Державин думал об этих вельможах, о сих глыбах грязи позлащённой, о превратностях судьбы, о слепом случае. Ах, всё обширное царствование покойной государыни вдруг явилось ему. И славные победы над лунным царством турков и железным царством шведов. И многие гражданские, достойные похвалы дела. И трутни-вельможи в завитых париках и туфлях с красными каблуками — угодники, льстецы, клеветники, стяжатели, перемётные сумы. И состояние просвещения в России, когда уже грубое суеверие домовых и кикимор исчезло, а наместо того появился магнетизм, искание философского камня, неуважение любви к отечеству. И игра случая, когда без разбору множество счастливцев жаловано прямо в кавалеры и бригадиры. Распестрились щёголи в шутовских полосатых фраках. Мартышки, или мартынисты, в воображении людском были в силе и разливали свет подобно фонарям. Сама же августейшая правительница упражнялась под именем премудрости печатно. Зная, что португальский король не месит макаронов, а Людовик XVI не слесарничает, а, напротив того, занимается литературой, писала и она комедии и сказки, где некий Дедушка, видя проказы вельмож, покашливал им в назидание: «Хем, хем, хем». Она управляла государством и самим правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде. Иными словами, царствовала политично, наблюдая собственные выгоды или поблажая вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражать их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была милосердна и снисходительна к слабостям людским. Не оправдание ли собственных слабостей в своих глазах было тому причиною? Собрала цельный гарем мужчин в случае. Вертела душою придворных, как рулеткой, которая тогда была в моде. Но при всех своих великих слабостях ещё принцессою шутя просила доктора выпустить из неё всю немецкую кровь...