Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 55

И в то время как Эдгар отмечает румянец и блеск глаз навязчивой перчаточницы, Карл видит бородавку на ее щеке, грубый нос в веснушках и отталкивающечувственную походку.

Разговор понемногу налаживается, возвращаясь к Триру. Эдгар принялся рассказывать про общих знакомых и школьных друзей. Вспомнили и Граха.

— Он избежал сени alma mater и вооружился не рапирой первокурсника, а подлинным солдатским ружьем. Мечта его как будто сбылась. Едет на восток.

— Не в Африку ли, войной на Абд-эль-Кадира? Бедняга все еще жаждет лавров великого полководца? — спросил Карл иронически.

— Ты по прав. Эммерих не столько солдат, сколько поэт, и смелый. Бойна — азартная игра. Риск. Пуля и знак отличия добываются одинаковыми средствами.

— Наполеон вскружил головы не одному поколению, — сухо отозвался Маркс и раскупорил новую бутылку.

Друзья детства пили, как истые рейнландцы, но пьянея.

— Грах не Байрон, чтоб погибнуть за свободу греков, не старый Пейн, бежавший в Америку, чтоб сражаться против своих за независимость Штатов. Он хочет приключений ради приключений. Кого же намерен он уничтожать, брать в плен, чей флаг водружать на покоренных землях?

— Он хотел пробраться в Китай.

— В Китай? — Карл изумлен. — Чтоб стать заодно и миссионером?

— Он собирается в Кантон или Сингапур в роли телохранителя какого-то торговца ситцем. О Карл, ты неспособен увлекаться, ты не авантюрист.

— Да, Эммериху не попутчик. Поздравляю, однако, непоколебимую Срединную империю! Авось наш друг приобщит ее к европейской цивилизации с помощью пуль.

— Он увидит маленьких женщин, чайные домики, бонз, мандаринов. Вокруг будут миллионы косых таинственных глаз. Воину легче открыть в мире сказку, чем нам с тобой.

— Воину и торговцу.

Долго говорили, много выпили, прежде чем Карл решился заговорить о своих стихах с Эдгаром, поэтический вкус которого он издавна ценил. Но в авторстве признаться так и не решился.

— Видишь ли… один мой друг написал стихи. Но я не могу решиться дать им окончательную оценку.

Карл читает в жаркой шумной комнате ресторана одно за другим свои произведения, немного побледнев и нетерпеливо перебирая пальцами подвернувшуюся под руки газету. Песни гномов, сирен, бледной девы, звонаря сменяются балладами о рыцаре, которому изменила Дева…

Эдгар слушает, хмуря брови, иногда просит повторить. Но вот Маркс кончил.

— В общем, — говорит Эдгар раздумчиво, — стихи эти не лишены искренности. Но после Платена, после «Книги песен» Гейне — быть поэтом стало трудно. Стихи эти уступают в мастерстве даже Давиду Штраусу.

Вестфален строг и придирчив. Карл кусает губы. Он самолюбив, и чувство обиды наполняет его.

Карл не хочет начинать спор. Ему вдруг становится как-то безразлично, хороши, плохи ли стихи.

Беседа возвращается к Триру. Далеко за полночь юноши основательно навеселе покидают «Дядюшку» и, крепко расцеловавшись, расстаются на углу Старо-Лейпцигской улицы. В ушах Карла долго звучат мотив полонеза и топот ног.

Под утро Карл почувствовал озноб.

Он пролежал более недели. Лежал один. Изредка в комнату приходила прислуга хозяйки — сердобольная пожилая женщина, сын которой, ровесник Карла, был в солдатах. Она приносила наваристый куриный бульон, газету и заправленную лампу.

Карл, чтоб доставить ей удовольствие, расспрашивал о сыне-солдате.

— Мой сыночек, — говорила она с неизъяснимой гордостью, — с детства был послушен до того, что его считали полоумным. И что бы вы думали? В полку — он лучший. Где же ценится так послушание, как не там? Скажу вам по совести, мальчик до того почтителен и добронравен, что пусть ему прикажут завтра поджечь (избави боже, конечно!) церковь — он сделает даже это. Такой чудный у него характер!

— Вот что значит найти свое призвание, — отвечает Маркс и, несмотря на режущую головную боль, корчится от смеха. Он притворно кашляет, чтоб объяснить этим гримасу и не обидеть добрую женщину, которая безропотно собирает окурки и пепел с ковра и никогда еще не жаловалась на него весьма придирчивой хозяйке.

Иногда к Карлу заходит и владелец дома. Развалясь в кресле, он долго облизывает, жует, как сосиску, толстую гаванскую сигару. Потом, затянувшись несколько раз, начинает бахвалиться своими охотничьими подвигами и рассказывать невероятные приключения. Карл поддакивает и тоже курит.

Когда охотничья сумка рассказов опустошена, домохозяин, подстрекаемый квартирантом, заговаривает о Лессинге. Лессинг жил в этом доме.

— Мой дед частенько удивлялся, почему люди так почитают его постояльца, который был не очень-то аккуратен в уплате долгов, да и беден до того, что бабка сама латала его кафтан. Не знаете ли вы, что написал этот самый господин Лессинг, которого уважают, как какого-нибудь князя?

Карл доставал лессинговский трактат «Лаокоон» и с удовольствием наблюдал, как старый пруссак, тотчас же утомившись непривычным предметом, поспешно закрывал книгу и, сдунув пыль с переплета, клал ее на стол.

Головная боль, ломота и горячечные кошмары но прекращались, и Карл решил позвать врача.

Герр Шарух пришел под вечер.

Едва он снял плащ и раскрыл черный чемоданчик со множеством бутылочек и баночек, Карл узнал в нем доктора Санградо, одного из бессмертных героев лесажевской «Истории Жиль Бласа».

Герр Шарух долго изучал язык больного, потом безжалостно мял ему живот. Он был неутомимо говорлив, самоуверен, предприимчив; такими, по мнению Маркса, были на земле все эскулапы. Как больной и предполагал, почтенный доктор пришел к выводу, что для выздоровления требуется немедленный клистир.

— Я надеюсь, это — не холера, — глубокомысленно поставил он диагноз, крайне изумив больного. — С наступлением зимы эпидемия холеры прекратилась в Берлине. Это и не ангина, — продолжал врач, — необходим клистир.

— Но, доктор, у меня болят ноги, болит голова…

— Все именно так, как и должно быть, — отвечал обрадованно герр Шарух, — нет сомнений. Вся ваша болезнь — результат слишком тяжелой пищи.

— Так ли? Откуда же тогда озноб и ломота?

Но доктор был лишен чувства юмора. Он не улыбнулся и объявил себя сторонником той теории, что все болезни суть следствие перебоев в работе желудка. Он не отрицал также пагубного влияния сквозняков. После долгих споров герр Шарух наконец оставил больного в покое. Карл долго слышал отдельные грозные наставления, даваемые в коридоре:

— Свиной жир — великое средство… Натереть до красноты… Неплохо бы затем фланелевый шлафрок… Шалфей — отлично; конечно, только в дополнение к моим пилюлям: чудодейственный рецепт. Сам доктор Сивенброх одобрил их когда-то.

Посещение врача развеселило Карла. К ночи без помощи пилюль и шалфея у больного спал жар и перестала болеть голова. Приятное чувство выздоровления охватило Маркса. Он закурил. Захотелось писать. Придвинув стол и подкрутив лампу, он принялся за покинутые стихи, решив вместо письма утром отправить их в Трир. В этот раз он был далек от лирических томлений и захотел отомстить герру Шаруху, который так превосходно сочетал в себе особенности своих коллег по профессии.

В этот раз шутливые стихи дались поэту легко, и он остался ими вполне доволен.

Душа есть измышление ума;Ее, конечно, нет нигде в желудке,А то бы парочкой пилюль чрез суткиНаружу мы могли б ее извлечь,И стали бы, пожалуй, то и делоСтруями души выходить из тела.

2

Первый месяц пребывания в Берлине Карл жил очень уединенно. Изредка забегал Фриц, приносил с собой суету, сплетни города, оставлял сигары, вино и убегал, охлажденный равнодушием и тонкой, едва уловимой насмешкой земляка.

Берлинский университет был во многом отличен от Боннского.

«Может быть, — рассуждал Карл, подмечая разницу, — дело было во мне». То был первый семестр, а нравы первокурсников повсюду те же. Проба жизни — наподобие пробы випа в погребке. Но Бонн, год буйства и наивных дерзаний, остался позади. Карл вспоминал о нем, как о шалости, чуточку чрезмерной, но поучительной. В свои восемнадцать лет он с надменностью взрослого относился к минувшим семнадцати. То был хмель. Любовь к Женни явилась протрезвлением. Перед отъездом отец наставлял его в постоянстве.

— Нет ничего более разъедающего сердце, чем непродуманные увлечения. После них, мой сын, тошнит, как после прокисшего вина. Постоянная любовь истинно многообразна.

Карл улыбается.

— Ты прав, но какое это имеет ко мне отношение?

Отец, однако, упрямо называл его ветреником.

— Стоит только вспомнить Бонн, — говорил он сурово сыну.

— Бонн? — И Карл смущенно смолкал.