Владислав Бахревский - Боярыня Морозова Страница 57

– Выговскому Шереметев – как в горле кость, – сказал Илья Данилович.

– Шереметева в Москву позвать. Великий государь сыщет ему иное воеводство, – вставил наконец словечко Иван Андреевич Милославский.

– Шереметев – полбеды. Выговскому русское войско в тягость, – сказал Морозов, – но войско тоже можно отвести. Не сразу, не бегом. Сделать вид, что все совершается по его, гетманову, хотению, – дело не больно хитрое.

Никита Иванович Одоевский в разговор встревать не торопился, но все посмотрели на него, и он сказал:

– Воевать ради упрямства Шереметева или Выговского – слишком дорогое удовольствие. Я согласен с Борисом Ивановичем. Уступить можно во многом, даже во всем, но надо так уступить, чтобы ничем не поступиться и ничего не потерять.

Все важное было сказано, и теперь все поглядывали друг на друга с удовольствием, сознавая свою мудрость и важность услуги, оказанной царю и Отечеству.

Милославский вздохнул, как конь, и потянул к себе Евангелие. Открыл на заложенном месте. Прочитал вслух:

– «Будьте единомысленны между собою; не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным; не мечтайте о себе; никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками» – и победно оглядел товарищей по Думе, словно сам нашел в Евангелии подходящее место. Одно царапнуло: не угадал, заложено было на Послании к римлянам.

Алексей Михайлович приговором своих ближних бояр остался очень доволен. Но бояре думают, государи желают, а делается все так, как записано у Господа Бога в Книге судеб.

Боярыня на Волге

Ближний боярин Глеб Иванович Морозов получил указ быть воеводою Нижнего Новгорода. Алексею Михайловичу все еще мерещилась татарская да польская угроза. Крепкие полковники, нежинский – Золотаренко, переяславский – Самко, служили верно, но грызлись между собой за булаву гетмана. Третьим искателем булавы был запорожец Брюховецкий. Дать одному – оттолкнуть двух. Юрко Хмельницкий, однако же, тяготился зависимостью от поляков и просил Брюховецкого и Самко, чтоб они на него напали, тогда он снова перейдет под руку царя. Шатучая старшина, переменчивый народ…

Самко побил ляхов, татар, изменника Сулиму, но он же приказывал не принимать царских медных денег, сговаривался с племянником своим, с Хмельницким, соединиться и уйти под руку крымского хана. А в то же время нежинский протопоп Максим Филимонович привез известие, что Юрко посылал монаха в Константинополь к патриарху – освободить от присяги польскому королю…

Овдовевшего Максима Филимоновича постригли в монахи, и патриарший местоблюститель крутицкий митрополит Питирим посвятил его во епископа мстиславского и оршанского Мефодия. Свершилось сие 5 мая 1661 года. Каша на Украине варилась взбулькивая, но то была крутая каша, с камнями, от которых зубы крошатся.

Да не в том она, главная беда, что солдаты бьют друг друга, а в том, что от происшедшего в Киеве или Нежине несчастья, измены пусто булькало в животе русского мужика.

Ближний боярин Глеб Иванович Морозов из Казани уехал нимало не медля, желая подготовить Нижний к нечаянному, но возможному переезду великого государя.

Супруга Глеба Ивановича Федосья Прокопьевна последовала за мужем недели только через две. Сначала нагрузила корабль добром, отправила, а потом уж и сама взошла на корабль.

Всякое место на земле – диво.

На Волге то диво волжское. По одному берегу пески ярые, на них, как на снег в марте, смотреть больно. По другому берегу – горы, дубравы. С правой руки вверх-то по течению, за песками – боры сосновые. Деревья прямые, громадные, всякое как терем. По левую руку – сады яблоневые. Яблок – видимо-невидимо. А наутро уж иное. По правую руку не лес за лесом, не стена за стеной – даль за далью. До белых мурашей гляди, и все будут мерещиться зубчатые синие да голубые зыби. А по левую-то руку – все утесы. Кто там наверху сидит, кто глядит? Сидит ведь и глядит! Ждет. А уж неба, неба! Федосья Прокопьевна столько его над собою видела, что ни в детстве, когда Бог близко, ни в девичестве, когда всякая мечта в поднебесье парит, даже подумать не могла, что столько неба на земле бывает.

Сидя на корме, на бархатном стуле, молилась Федосья Прокопьевна без слов, ибо видела перед собою воистину Божий свет, и душа ее волновалась от ужаса и счастья.

Когда подходили к белому, как лебедь, Макарьевскому Желтоводскому монастырю, ударили колокола. Воеводиха не воевода, однако ведь боярыня, и не просто боярыня, а приезжая, к царице вхожая. Игумена в монастыре в ту пору не случилось, уехал в Москву по делу патриарха Никона, келарь же чуть с ума не сошел: как Морозову встречать? Удобно ли с колоколами? А по-простому – почтительно ли? Да и приказал трезвонить, вышел на пристань с крестным ходом.

Лицо у боярыни ласковое, губы нежные, глаза стыдливые, но боярских высоких степеней не уронила. Во всяком жесте достоинство, на слова скупа, а молилась в храме хорошо, персты складывала по-старому. И когда «Верую» служивший обедню иеромонах сказал без новшеств, поклонилась в его сторону.

Ходила боярыня по монастырскому селу, глядела лавки, где бывают ярмарки. День был торговый, а торговали говядарь, рыбарь да бабы. Мясо у говядаря было дорого, рыбарь же просил за стерлядь как за белугу. Бабий товар – капуста кислая, брусника моченая, сушеная голубика, морковка, репа, грибы соленые, рыбка тоже, у кого свежая, у кого вяленая.

– Отчего так бедно? – удивилась Федосья Прокопьевна.

– Да оттого, что половина купцов вконец разорилась, а кто умный – не торгует. Боятся последнее потерять. Медные деньги ненадежны, вмиг проторгуешься. Сегодня за них серебром пол-ефимка дают, завтра – четверть, а послезавтра – три алтына с деньгой… Одни только большие люди не внакладе, скупают серебро и жиреют.

Прикусила боярыня губку, ибо ей предстояло получить серебряную казну в Лыскове в обмен на медь. Борис Иванович брал у брата взаймы на огромное серебряное паникадило для Соловецкого монастыря, а теперь отдавал.

Вины ради Федосья Прокопьевна взяла у рыбаря стерлядок, заплатила, себя казня, серебром… Ишь стыдливая какая!

Досадуя, монастырю пожертвовала три сотни ефимков, медных. И, видя кислые рожи монахов, взъерепенилась и даровала полтысячи серебром на жемчужную пелену. Тотчас и просияло святое братство, засуетилось… Поднесли боярыне большую икону Макария с житием, с частицей мощей, образок Богородицы в серебряном окладе, тканные крестьянками дорожки; шитые полотенца, филейной работы покрывало.

До Лыскова, богатого села Бориса Ивановича, – через Волгу. Село от реки далеко, на горе, но на пристани Федосью Прокопьевну встречали.

– Енафа! – узнала боярыня, обрадовалась знакомому человеку, но глазами искала кого-то иного. – Где же прикащик мурашкинский?

– Это я привезла серебро, – тихонько шепнула Енафа.

Федосья Прокопьевна удивленно вскинула брови, но ничего не сказала.

– Дозволь, боярыня, на корабль занести?

– Распорядись, будь милостива.

Енафа распорядилась, и крепкие мужики отнесли на корабль тяжелый сундук. Енафа сняла с груди ключи, хотела передать боярыне.

– От замков. Посчитать надо деньги-то.

– Мне стоять здесь долго не хочется, – призналась Федосья Прокопьевна. – Поплывешь со мною на корабле. А от Нижнего я тебя на моих лошадях, в моей карете велю отвезти.

– Да я и в Работках могу сойти, – догадалась Енафа. – Скажу кучеру, он туда берегом скорее корабля приедет.

– В Работках так в Работках, – согласилась Федосья Прокопьевна и вздрогнула от неожиданности: кто-то дергал ее за рукав.

– Это Николенька-дурачок, – объяснила Енафа. – Он на коленках ползает, все хочет камень продать.

– Сколько ты хочешь за свой камень? – спросила Федосья Прокопьевна Николеньку. Он и впрямь был Николенька. В чистой рубахе, в кожаных штанах, лицом – ребенок, пригожий, ласково улыбающийся.

Николенька протянул боярыне голыш.

– Ефимок дай.

– Хочешь копейку?

– Я не продешевлю – давай ефимок!

Боярыня не пожалела, купила камень. Мужики, стоявшие на пристани, удивлялись:

– Везет дураку. Нам бы так!

– Да ведь в ум не пришло.

– Вот тебе и дурак.

Погогатывали.

– Скажи, Николенька, – спросила Енафа, – где мой сыночек?

– С птицами, – ответил дурак.

– С птицами?! Да я его к Лучке Тугарину отвезла, к бортнику. Может, с пчелами?

– Нет, – потряс головой Николенька. – С птицами.

– А мой где сынок? – спросила боярыня.

Дурак улыбнулся.

– Возле пушки, со стрельцами.

– Иван с отцом, в Нижнем, – сказала Федосья Прокопьевна. И посмотрела Енафе в глаза. – Помнишь отшельника Арсения?

– Как не помнить. До сих пор стыжусь его грубости.

– То была не грубость, – покачала головой Федосья Прокопьевна. – То – пророчество, да нам не разгадать… Мы ведь умные. Скажи, Николенька, что будет с нами вскоре?

– В церкви вам стоять, слезы лить, – весело откликнулся Николенька и протянул боярыне еще один голыш.