Николай Черкашин - Тайны погибших кораблей (От Императрицы Марии до Курска) Страница 57

Я не смог долго находиться на причале — нервы слабину дали — и попросил, чтобы меня в опознание больше не назначали.

В войну мы были мальчишками. Но многим из нас война отпустила лишь десять лет мирной жизни. На «Новороссийске» она вернулась к нам, дыхнула в лицо из-под воды. Мы обязаны помнить тех ребят, чьи тела лежали на Госпитальном причале. Они тоже погибли на Великой Отечественной…

Мой племянник вернулся из Афганистана седым. Его погибшие товарищи получили награды посмертно. Но ведь и мои товарищи по «Новороссийску» были ничуть не хуже той молодежи, что воевала под пулями душманов.

Я разыскал его в Москве, на Садовом кольце, в бывшей келье монастыря, превращенной в один из кабинетов Министерства связи РСФСР. На стене под сувенирным штурвалом висел великолепный фотоснимок «Новороссийска».

У Михаила Ивановича Полковникова — бывшего электрика электротехнического дивизиона — спокойное грустное лицо. Родом он из села Морозова, что под Касимовом, на рязанской земле. И хотя занимает теперь в министерстве большой пост и офицер запаса, все же, знакомясь, представляется порой с флотской лихостью: «Матрос Полковников».

День начинался рабочий, страдный. За окном вовсю ревело Садовое кольцо. Рассказ о «Новороссийске» то и дело прерывался звонками — Михаил Иванович снимал разномастные телефонные трубки, извлекая их порой из самых невероятных мест: из-за спинки кресла, из ящика стола… Приносили бумаги на подпись, врывались в двери посетители. Пока наконец хозяин кабинета не вызвал секретаршу и не взмолился:

— Полчаса меня ни для кого нет!

Правда, и в эти полчаса прорывались звонки из Совмина и других важных мест. Полковников нажимал клавиши селектора и слушал с отсутствующим взглядом. В эти минуты он был на «Новороссийске».

— Я лег поздно. Засиделся в кубрике у своего дружка Коли Шавладзе из Тбилиси. Он учил меня грузинскому языку, и мне никак не давалось сочетание «цхэ»… Мог ли я подумать тогда, что это наш последний урок? Коля погиб при взрыве.

Через наш кубрик проходила шахта носовой электростанции. Между этой шахтой и барбетом башни главного калибра и висела моя койка во втором ярусе. Наверное, этот закуток и спас меня от удара взрывной волны. Швырнуло меня за левый борт, и очнулся я лишь от холода подступившей к голове воды. Вовремя, а то бы захлебнулся… Уши забиты илом, темень, ничего не вижу и не слышу… Спасибо нашему комдиву Матусевичу, учил нас ориентироваться внутри корабля в полной тьме. Нащупал я дверцы рундука, а одна из них была с приметиной — выпуклая. И сразу понял, где я. Пополз к трапу, ноги побиты, но не переломаны. Когда бросило меня на швеллер коечной стойки, то, видно, размозжило бедренные мышцы. У трапа глянул вверх и увидел звездное небо. Озадачился: как же так — ложился спать на третьей палубе, а оказался на первой? Потом дошло — это пробоина.

Подняться по трапу я не смог. Но, зная расположение смежных помещений, вспомнил, что один из люков шахты электростанции открывался в наш 14-й кубрик. Через него и выбрался по скоб-трапу наверх. Вот тут нервное напряжение чуток спало, и ноги мне начисто отказали. Упал на палубе, бьюсь в иле… Подбежали ко мне наши электрики. Они в фок-мачте ночевали, там была выгородка для зарядки аккумуляторов, ну, они, чтобы утром на физзарядку из кубрика не бегать, там и спали. Поэтому сразу же нашлась простыня, надрали ее на ленты и забинтовали ноги. Помогли добраться до 17-го кубрика, где была медсанчасть. Матрос-санитар сделал нормальную перевязку, вколол противошоковый укол, дал глотнуть спирту. Тут от всех этих процедур вернулся ко мне слух, я почувствовал, что могу стоять на своих двоих, а раз объявлена боевая тревога, то место мне не в лазарете, а на родном боевом посту — в турбогенераторной 3-й электростанции в корме. По боевому расписанию я обеспечивал подачу электроэнергии на приборы управления кораблем.

Трансляция не работала. Мы все так и сидели, пока перед самым опрокидыванием в наш отсек не заглянул старшина 1-й статьи Миша Батяев, земляк мой почти — из Мытищ. Закричал он нашему мичману:

— Эх, дед, войну провоевал, а понять не можешь, что в такой крен кувырнемся к едрене-фене! Команда была: «Покинуть корабль!»

Только мы выбрались наверх, как все и посыпалось. Прыгнул я на правый борт, что из моря выходил. По счастью, на винты не попал, угодил прямо в воду. А она холодная — ноги вконец отказали. Я до флота штангой занимался, руки сильные были, поплыл на одних руках. Ну и еще раз мне повезло: какой-то матрос (кто — не знаю) стал меня поддерживать на плаву. Устанут руки, он меня за трусы держит. Потом я плыву, он на спине отдыхает. Так до берега и добрались.

В госпитале отмыли от ила и мазута (ил даже внутрь часов «Победа» попал), выдали халат и кальсоны. Лег в палате. Тут нервы отошли, заныли побитые ноги, да так, что света белого не вижу.

А раненых все привозили и привозили. Пришел врач и попросил:

— Товарищи, кто может самостоятельно передвигаться, просьба перейти на плавучий госпиталь.

Взял я костыли и побрел вслед за командой ходячих.

Никогда не забуду, как отнеслись к нам севастопольцы — женщины, дети, рабочие приходили к нам в палаты, несли яблоки, дыни, виноград. Пионеры притащили из магазина целый короб «Беломора».

Потом служил я на крейсере «Куйбышев», но недолго. Комиссовали по ревматизму.

Вот что интересно: и мне, и деду моему по матери — боцманмату Юмакову Никифору Антоновичу — довелось служить в одной и той же бухте. Только дед Первую мировую прихватил — плавал на подводной лодке «Кит», а мне «Новороссийск» выпал.

Дед читал много. Еще в Севастополе выписал собрание сочинений Дарвина, прочитал все тома и стал атеистом. Прожил 83 года. Перед смертью просил, чтоб похоронили его в тельняшке. Я свою снял. А бабка сказала, что так нельзя.

Полчаса, отведенные на беседу, истекли, и в кабинет «матроса Полковникова» ввалились истомленные ожиданием посетители.

За монастырским оконцем ревело раскаленное Садовое кольцо.

Этим двум милым, интеллигентным москвичкам, моложавым бабушкам, выпал один и тот же жребий — быть вдовами лейтенантов. У той и у другой висят на стенах увеличенные фотопортреты вечно молодых мужей. Строгие, серьезные лица лейтенантов пятидесятых годов. На офицерских погонах инженерные «молоточки». Командир котельной группы инженер-лейтенант Владимир Писарев и командир трюмной группы инженер-лейтенант Анатолий Михалюк… Они так никогда и не увидели своих детей, хотя оба знали — еще месяц-другой, и они станут отцами. Оба сгинули в преисподней перевернутого линкора: один в «трюмах», другой в «котлах».

Есть ли большие трудяги на корабле, чем командиры котельной и трюмной групп?

Кто из офицеров поднимался в кают-компанию из таких глубин линкорова чрева, из чудовищных подпалубных лабиринтов, из адовых котельных отделений, где и черти бы свалились от рева форсунок и жара распыленного мазута? У кого из офицеров столь тяжелый «личный состав»? Тяжелый по характеру, к тому ж не бог весть какой грамотешки, изнуренный огненными вахтами, короче, отнюдь не благонравный?..

Эти инженер-лейтенанты не унывали, и все у них спорилось…

— Володя, Владимир Евгеньевич, — рассказывает Людмила Борисовна, — родом из нижегородского села Возьянка. По семейным преданиям, состоял в дальнем родстве с писателем Писемским. Поступил в военно-морское инженерное училище в Пушкине, потом круто изменил выбор, стал студентом Московского химико-технологического института имени Менделеева. И все же флот перетянул. В 54-м получил кортик и погоны лейтенанта вкупе с дипломом инженера-паросиловика. Сначала его назначили на крейсер «Адмирал Нахимов», а с марта 55-го перевели на линкор «Новороссийск». И всего-то полгода довелось ему на нем послужить…

Мы снимали комнату на Садовой улице. Это на самом верху Севастополя. Из нашего окна всегда были видны верхушки труб «Новороссийска», и я определяла по ним, где муж: нет их — Володя в море, есть — значит, может ненароком и домой заглянуть. Он ведь сутками пропадал на корабле. Служба.

Взрыва я не слышала. Утром, как всегда, выглянула в окно. Труб нет. Все ясно — ушли в море. Я ждала ребенка и потому частенько наведывалась на рынок за свежими овощами. В то утро, без всяких дурных предчувствий, отправилась в Артбухту с хозяйственной корзиной. Тетки в очереди гудят: «Новороссийск», «Новороссийск»… Прислушалась — ушам не верю: взорвался! Первая мысль: наверное, котлы! Володя!

Кинулась на возвышенность, откуда видна Северная бухта. Вижу: против госпиталя — огромная подводная лодка, только без рубки. Пригляделась — это днище опрокинутого линкора. И люди по нему ходят. По молодости была уверена — жив. Жив Володя! Накупила яблок и — скорей в госпиталь. Он конечно же там! У решетки меня не пускают. Всем женам говорят — либо жив, либо погиб, а мне — «неизвестно». День — «неизвестно», два — «неизвестно». Видимо, была надежда, что из перевернутого корпуса еще выйдут люди. Он был там. Только после того как внутри затихли последние стуки, мне выдали свидетельство о смерти. Я осталась совсем одна. Мужа нет. Жилья нет. Вот-вот должна была родиться дочурка… Что делать? Правда, на произвол судьбы меня не бросили. Дали однокомнатную квартиру на окраине Москвы. Вот в ней и живу, и дочь вырастила… Преподавала в школе русский язык и литературу.