Вячеслав Софронов - Хан с лицом странника Страница 58

Раскрылись створки ворот и с холма сорвались один за другим трое всадников, помчались к ним навстречу, прикрываясь щитами и выставив вперед длинные копья. На почтительном расстоянии всадники осадили коней и передний зычно крикнул:

— Чьи будете?

— На смену вам идем…

— А воевода где? Чего-то не видим, — осторожничали те.

— Не боись, скоро будет. Ишь, какие вы пуганые сидите тут.

— Будешь тут пуганым, когда вокруг то крымцы, то ногайцы рыщут. Того и гляди, налетят, навалятся.

В самой крепости оказалось не больше трех десятков человек ратников, встретивших их в полном боевом облачении, с горящими фитилями подле небольших пушечек.

— А остальные где? — удивился Барятинский. — Нам говорили, будто вас тут до двух сотен посажено.

— В разъездах, на засеках все, — хмуро ответили ему, — чего в крепости сидеть, ждать, когда татарва навалится. Нам их упредить надобно, в Москву гонцов послать.

Когда подошел основной полк, то выяснилось, что всем внутри крепости не разместиться и вновь прибывшие ночевали прямо под стенами. Впрочем, на самой заставе нести службу, все одно, доведется немногим. Отдохнув с дороги и распределившись на небольшие, в четыре-пять человек отряды, разъедутся по пограничному рубежу, где им и предстоит провести весь летний сезон до смены другим полком, уже глубокой осенью.

Всей южной порубежной службой, упреждающей набеги крымцев и ногайцев, ведал главный воевода Михаил Иванович Воротинский, который и распределял полки нести дозор, менял и расставлял их по границе. Полк Алексея Даниловича Басманова, в который он снаряжал, набирал на службу ратников из дворян и детей боярских, был подчинен во время дозорной службы малым воеводам Борису Шеину и Федору Шереметьеву, они и стояли вместе с воинами на заставе. Сам Басманов мог подолгу задерживаться на Москве или в своей вотчине и наезжал в полк ненадолго, только поразмяться, погоняться за небольшими отрядами степняков, рыщущих вдоль границы.

Вообще-то границы как таковой и не было, то понимал каждый ратник, которому довелось нести полевую службу. Главное — не дать Орде навалиться внезапно, как они любят делать, выйти к Москве и обойти заставы.

Обо всех нехитрых премудростях караульной службы воеводы Шеин и Шереметьев долго разъясняли ратникам, рассылаемым в дозор по малым острожкам и засекам.

— Чаще перемещайтесь… Большого огня не палить… Не высовываться по буграм и холмам, словно ворона на заборе… Увидите ихних дозорных, то языков не брать, а что есть мочи сюда скачите.

— А вдруг те, кто наш же и окажется? — поинтересовались у воевод.

— На то тебе глаза и даны, чтобы определить, где свой, а где чужой. Наши идут не таясь, не скрываясь, а те чуть проедут и встанут, оглядятся, послушают… Им не хуже вашего известно про посты и дозоры против них выставленные. Они будут стараться скрытно вас в полон захватить, шуму не наделать. Подкрадутся ночью, аркан накинут на горло и к себе уволокут. Поминай, как звали. Потому ночью пуще всего и берегитесь схваченными быть.

Молодых князей свели в один отряд, придав им десять человек простых ратников. Старшим поставили Федора Барятинского, а в помощники ему дали Едигира, которого опытный взгляд воеводы выделил в первые же дни похода. Петр Колычев, узнав об этом, презрительно скривил губы, но промолчал.

Выехали утром следующего дня в сопровождении слуг молодых князей, ведущих под узды лошадей, запряженных в телеги, на которых погромыхивало оружие и прочий боевой скарб. В качестве провожатого им дали усатого в годах уже казака Семена, живущего при заставе безвыездно.

— Сами-то мы с под Рязани будем, — объяснял он, чуть поворотясь в седле к молодым князьям, — а как нашу деревеньку пожгли крымчаки, так я и подался полевать с остальными мужиками. Пристали к другому отряду, промышлявшему тем, что стада да обозы у ордынцев отбивали, воинскому делу обучился и обратно возвращаться не захотел. Так и живу тут на порубежье.

— А что за народ такой, казаки? Одни говорят, будто они государю нашему служат и веры нашей православной придерживаются, а другие их ворами зовут. Ты с ними жил, так поясни, — выспрашивал Семена на правах старшего Федор Барятинский.

— Это как поглядеть, с какой стороны, — скалился Семен, — кто их на службу позовет, тому казаки и служат…

— Отец говорил, что и в Казанском походе казаки были, и на Астраханского хана ходили, — вставил свое слово Петр Колычев.

— Правильно говорят, — кивнул Семен, — и на Казань, и на Астрахань ходили казаки нашенские. Били супостатов, московскому государю служили, да только размолвка промеж них вышла после. Не захотели они под царем ходить, как холопы какие…

— Это как же? — удивился Барятинский, — На Руси испокон веку хоть князь, хоть смерд простой под государем ходят.

— То я и сам знаю. Не вчера родился. Только казаки за свою свободу кровь проливали, степняков из Дикого Поля теснили, сшибались с ними, а потому хотят сами по себе жить.

— Но ты же под царем живешь, коль служишь ему. Так?

— Вроде и так, а вроде и нет. Захочу, в казачью станицу уйду и там жить стану. Покамест царь меня не трогает, не пужает, на заставе живу, от него жалование получаю.

— А те, которые сами по себе живут по станицам, чем они питаются, кормятся чем? — Федору Барятинскому хотелось добраться до сути, тем более дорога была долгая, и они ехали медленно, не торопя коней, поджидая время от времени свой небольшой обоз.

— Чем кормятся, говоришь? А что Бог пошлет. То стадо у ногайцев отобьют, то купчину какого пощупают, потрусят…

— И ты пробовал? — перебил Семена Колычев.

— Бывало… — Нехотя ответил тот.

— Да ты знаешь, что тебя вздернуть за такое дело положено?!

— Ты бы, княженька, лучше о своей шее подумал. Если казаки наши проведают о том, что меня петлей пужаешь, стращаешь, спета твоя песенка! Как бы самому сохнуть, проветриваться на суку не пришлось, — и Семен, хлестнув своего резвого коня, поскакал вперед.

— Вечно ты влезешь, куда не надо, — урезонил товарища Федор, — поди, не на своем дворе с холопом разговариваешь.

Больше они разговоров с Семеном о казаках не затевали, да и он стал держаться настороженно в стороне от молодых князей. А как вывел их к нужному рубежу, так коротко попрощавшись, повернул обратно, не дав даже отдохнуть коню.

Первый вечер в дозоре прошел необычайно тихо. Еду приготовили засветло, соорудив из собранных камней большой очаг. Лежали долгое время молча, постоянно вслушиваясь в ночную тишину. Но доносилось лишь хрумканье жующих траву коней, бродивших поблизости, да позвякивание уздечек. Трех человек направили в дозор на соседний холм, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Днем, разбившись на два отряда, объехали близлежащую местность, подолгу останавливаясь на возвышенностях и всматриваясь вдаль, всякий раз ожидая появления степняков. Но все было спокойно и в первый, и в другой, и в третий день.

Так прошла первая неделя службы их на заставе. Постепенно ушел страх перед неожиданным нападением и они, не встречая никого, кроме зверья и птиц, постепенно начинали чувствовать себя хозяевами пустынного порубежья.

Поначалу Едигиру было непривычно видеть расстилающуюся до самого горизонта степь, лишь изредка зеленеющую рощицами дубрав, частыми холмами и оврагами меж ними. Трудно было привыкнуть к степному простору после сибирских лесов и таежных урманов, где глаз постоянно натыкается на лесную стену и устремляется к звездам, соединяя мир земли и неба. Здесь в степи все было наоборот: взгляд начинал метаться, не находя опоры между сливающейся землей с небом, устремлялся за горизонт, ожидая найти там что-то скрытое, упрятанное, затаенное. Но, не найдя и за горизонтом ничего значимого, привычного для себя, человек оглядывался назад, ведя поиск по всем сторонам света и, наконец, в растерянности понимал, что он один в этом мире никем не защищенный. Тягостное ощущение собственной открытости, скорее, наготы мучило Едигира все эти дни. Будто он вышел раздетым из воды и, не найдя одежды, так и стоял, смущаясь неприкрытости тела. Он заметил, что спутники его хоть и скрывают, но тоже постоянно оборачиваются, втягивая голову в плечи, жмутся друг к другу, пытаясь найти защиту в товарищах. Даже кони испуганно крутили головами и вздрагивали от каждого шороха. Лес, в котором Едигир ранее жил и свыкся с ним, как со своей второй кожей, одеждой, дающей покой и умиротворение, остался далеко за много переходов отсюда. Вечерами он замечал, как товарищи его чаще по одному шепчут что-то одними губами, многократно кладя на себя широкий крест. Он догадался, что они молятся, но слов разобрать не мог и, как-то оставшись наедине с Федором Барятинским, смущенно спросил его:

— Скажи, а как молитву читать?