Марк Твен - Личные воспоминания о Жанне дАрк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря Страница 58

Весь январь и февраль я постоянно находился при Маншоне и часто бывал с ним в крепости — в той самой, где была заключена Жанна, но в других помещениях и, конечно, не видел ее.

Маншон рассказал мне все, что произошло до моего прибытия. С тех пор как им продали Жанну, Кошон долго подбирал таких присяжных, которые вернее погубили бы ее; этим гнусным делом он был занят несколько недель. Парижский университет прислал ему нескольких ученых и надежных богословов желательного для него образа мыслей; кроме того, он сам набрал отовсюду единомышленников и сумел составить грозный трибунал, насчитывавший полсотни известных имен; имена были французские, но интересы и симпатии — всецело английские.

Из Парижа прибыл также важный чиновник инквизиции, потому что обвиняемую надлежало судить инквизиционным судом; но он оказался человеком смелым и справедливым; он прямо заявил, что суд неправомочен разбирать это дело, и отказался в нем участвовать. Так же честно высказались еще двое-трое.

Инквизитор был прав. Дело, возбужденное против Жанны, давно было разобрано и решено в ее пользу еще в Пуатье. Решено более высоким судом, чем этот, ибо во главе его стоял архиепископ Реймский, у которого Кошон был в подчинении. А теперь суд низшей инстанции нагло собирался пересматривать дело, уже решенное судом с большими полномочиями. Можете вы это себе представить? По закону, такое дело не могло рассматриваться вновь. По закону, Кошон не имел права председательствовать в суде, и по многим причинам: Руан не входил в его епархию; Жанна не была взята по месту ее жительства — ведь она числилась жительницей Домреми; и, наконец, предполагаемый судья был ярым врагом обвиняемой и уже по одному этому не мог ее судить.

Однако все эти серьезные препятствия были устранены. Руанский капитул, уступая давлению, выдал Кошону все полномочия; на инквизитора тоже оказали давление, и ему пришлось подчиниться.

Итак, малолетний английский король, через своего представителя, передал Жанну в руки этого суда, но с одной оговоркой: если суд не признает ее виновной, король получит ее обратно!

На что же могла надеяться покинутая, одинокая девочка? Одинокая во всем страшном значении этого слова. Она сидела в темнице, и дюжина грубых солдат днем и ночью находилась в комнате, где стояла ее клетка, — да, ее держали в железной клетке и приковали к постели за шею, за руки и за ноги. Возле нее не было ни одного знакомого лица, ни одной женщины. Это ли не одиночество, не беззащитность!

Жанна была взята в плен вассалом Жана Люксембургского; Жан-то и продал ее герцогу Бургундскому. У этого Жана Люксембургского хватило бесстыдства прийти посмотреть на Жанну в ее клетке. Он пришел с двумя английскими лордами — Варвиком и Стаффордом. Это было жалкое пресмыкающееся. Он обещал ей свободу, если она не станет больше сражаться против англичан. Она уже долго просидела в клетке, но дух ее не был сломлен. Она ответила с презрением:

— Боже правый! Ты смеешься надо мной! Ведь ты не хочешь, да и не можешь отпустить меня на свободу.

Он настаивал. Тогда в Жанне пробудилась воинская гордость; она подняла закованные руки, с грохотом уронила их и сказала:

— Гляди! Эти руки знают больше вашего. Я знаю, что англичане хотят меня убить. Они думают, что после моей смерти им будет легко завладеть Францией. Только не бывать этому! Пусть их будет хоть сто тысяч — и то не бывать!

Такой вызов привел Стаффорда в ярость: этот свободный и сильный мужчина выхватил кинжал и бросился на беспомощную, закованную девушку, чтоб заколоть ее. Но Варвик удержал его. Варвик был мудр. Лишить ее жизни таким способом? Отправить на небо незапятнанной и неопороченной? Чтобы Франция молилась на нее и, вдохновляясь ее именем, пошла в бой за освобождение? О нет, ее надо приберечь для иной участи!

Время, назначенное для суда, приближалось. Уже более двух месяцев Кошон старательно выкапывал отовсюду показания, подозрения и слухи, которые хоть как-нибудь могли быть использованы во вред Жанне, и тщательно уничтожал все, что было в ее пользу. В его руках были неограниченные возможности подготовить обвинение и всячески отяготить его; этими возможностями он не преминул воспользоваться.

А вот защиту для Жанны некому было подготовить. Запертая в каменных стенах, она ни к кому не могла обратиться за помощью. Она не могла вызвать ни одного свидетеля: все они были далеко и воевали под французским знаменем, а здесь был английский суд; покажись кто-нибудь из них у ворот Руана, он был бы немедленно схвачен и повешен. Заключенной предстояло быть единственным свидетелем — и обвинения и защиты, — а смертный приговор был вынесен еще до того, как суд начал заседать.

Узнав, что в состав суда вошли одни лишь священники, приверженные англичанам, Жанна попросила, справедливости ради, добавить к ним такое же число священников французской партии. Кошон посмеялся над этой просьбой и не соблаговолил даже ответить.

По церковным законам, Жанна, как несовершеннолетняя, не достигшая двадцати одного года, имела право на защитника, который вел бы ее дело и указывал ей, как отвечать на вопросы, чтобы не попасть в ловушки, хитро расставляемые обвинителями. Вероятно, она не знала, что имела право требовать защитника, — ведь никто ей этого не объяснил. Но она об этом попросила.

Кошон отказал.

Она продолжала умолять, говорила, что она молода и незнакома с тонкостями законов и с судебной процедурой. Кошон снова отказал: пусть сама ведет свое дело как сумеет. Да, у него было каменное сердце!

Кошон подготовил ргосеss-vеrbal, попросту говоря — обвинительный акт. Это был подробный список предъявленных ей обвинений, на которых и должен был основываться суд. Обвинений? Нет — подозрений и слухов; именно так и было там сказано. Она подозревалась в ереси, колдовстве и тому подобных преступлениях против религии.

По церковным законам, такой процесс не мог быть начат, пока не выяснена вся история жизни и не установлена репутация обвиняемого; эти сведения должны обязательно приобщаться к делу. Если вы помните, именно с этого начал суд в Пуатье.

Теперь все это было проделано заново. В Домреми послали священника. Он тщательно выяснил по всей округе, какая молва шла о Жанне и каково ее прошлое, и составил себе весьма определенное мнение. Он доложил, что репутация Жанны была во всех отношениях такова, «что лучшей он не пожелал бы собственной сестре». Если помните, примерно то же самое было сказано и в Пуатье. Репутация Жанны выдерживала самое придирчивое расследование.

Вы скажете, что это было важным свидетельством в пользу Жанны. Да, могло бы быть, если бы было оглашено на суде. Но Кошон не дремал, и оно исчезло из обвинительного акта еще до начала суда. Никто не отважился справиться, куда оно девалось.

Казалось, что теперь Кошон мог смело начинать разбирательство. Но нет — он придумал еще одно средство погубить бедную Жанну, пожалуй самое страшное. В числе именитых богословов, выбранных и посланных Парижским университетом, был некто Николя Луазелер. Он был строен, красив, благообразен, пленял ласковой речью и мягким обхождением и казался неспособным на предательство или лицемерие, — однако таил в себе и то и другое. Его провели ночью к Жанне под видом сельского башмачника. Он назвался ее земляком, сказал, что в душе — патриот, и открыл свое духовное звание.

Жанна очень обрадовалась пришельцу из милых ей родных краев; еще больше обрадовалась она тому, что он священник и что ей можно облегчить душу исповедью, — ведь церковные таинства были для нее насущным хлебом, дыханием жизни, а она так долго была их лишена. Она открыла этому негодяю свое невинное сердце, а он дал ей советы относительно предстоящего суда, которые наверняка погубили бы ее, если бы природный ум не побудил ее пренебречь ими.

Вы спросите: какая тут могла быть ловушка — ведь тайна исповеди священна и нерушима? Это верно; но разве не могло какое-нибудь третье лицо подслушать ее слова? А оно уже не обязано хранить тайну. Так и сделали. Кошон заранее велел просверлить дыру в стене, самолично приложил к ней ухо — и все услышал.

Страшно подумать! Как могли они так поступать с несчастной девушкой? Она ведь не сделала им никакого зла.

Глава IV. Все готовы осудить

Вечером, во вторник 20 февраля, когда я переписывал работу для своего патрона, он пришел очень опечаленный и сообщил, что суд начнется завтра, в восемь часов утра, и что я должен буду сопровождать его туда.

Я уже давно ждал этого известия, и все же оно сразило меня; я задохнулся и задрожал всем телом. Должно быть, я все время бессознательно надеялся, что в последнюю минуту что-нибудь помешает роковому суду: может быть, Ла Гир ворвется в город со своими удальцами или Господь сжалится и прострет над ней свою мощную десницу… Теперь надежды уже не оставалось.