Анатолий Субботин - За землю Русскую Страница 6

Вышел Ивашко на торг и — забылся. Мороз нипочем молодцу. То и беда, что один, не с кем словом перекинуться. Уж и день к вечеру, того и жди — рассыплются над городом звезды в потемневшем небе, хлестнет звонче мороз студеной ременницей по углам изб. А чем крепче мороз, тем больше веселье. Да и кто не любит на Руси старуху зиму! Вот она — в теплой шубе, в белых рукавицах, в меховом колпаке, опушенном сканью инея.

— Дальний ли, молодец? Где побывал, что повидал?

Оглянулся Ивашко. Он… Якунко рыжий.

— Где был — тебя не спрашивал, — отступил Ивашко от боярского приспешника. — Куда иду — моя воля. Не становись поперек, Якунко!

— Да уж ты ли это? — ухмыляется Якунко. — Искали тебя и искать бросили, а ты на-ко, сам, нежданно… Иди на боярский двор.

Сказал и положил руку на плечо Ивашке.

— Не пойду.

— Честью не пойдешь, приставов кликну.

На какой-то миг вспомнилась Ивашке жерновая клеть, забулькал в ушах страшный кашель Конуши… Неужто снова цепь и позор неволи? Люди столпились вокруг, смеются. Чужой Ивашко на Новгороде; кто станет спорить с боярином, что не по праву — по умыслу злому лишил молодца воли.

— Эх! — дернул плечами Ивашко. Сбросил руку Якункину, кого-то сбил с ног на пути… Якунко голоса не подал, а Ивашко уже далеко. Опоздал, то кричи не кричи — шум людской на торгу не перекричишь.

— Вязать бы тебе гулящего, чего ждал? — смеются над Якунком люди.

— Он-то связал бы, да руки вишь коротки на вольного молодца.

— Ветер в поле не холоп ли твоему болярину?

Никто не заступил Ивашку, когда держал его Якун, а ушел — смелость по душе вольнице.

Ивашко добрался на Ильину, к Никанору.

— Нет мне житья в Новгороде, — поведав обо всем, что было на торгу, сказал он. — Не гибели страшно, Никаноре, неволи. Уйду я.

Рассказ Ивашки встревожил кузнеца.

— Жаль мне тебя, Ивашко, способен ты ремеслу, — помолчав, заговорил он. — Но твоя правда, иди! Вольным рос ты, не холопью и долю тебе искать. Уйдешь, торных путей опасайся, не привелось бы здороваться с заставами; на заезжих дворах не ночуй. Будешь далеко от Новгорода, найдешь приют, обоснуешься. После, как переждешь время да наведаешься в Новгород, не проходи мимо. Днем ли, ночью ли приму гостем.

Глава 4

На Даниловой поляне

Долго, проселками и бездорожьем шел Ивашко. Иззяб он, оголодал. Искал пропитание себе по глухим займищам. Теперь, когда Новгород далеко, выходил Ивашко и на торные пути, не прятал лица, как прежде. Однажды, на отзимье уж, разгулявшаяся метель загнала Ивашку на заезжий двор в погосте на Ступинке. Близко полуночи его разбудил шум, донесшийся с улицы. Ивашко накинул тулуп и выглянул за дверь. Под навесом бранились какие-то люди. «Не пристава ли?»— обожгла догадка. Не считая ступенек, Ивашко нырнул с крыльца в сугроб; прячась в тени, пробрался около тына к воротам и пропал за ними.

Покинув погост, Ивашко сперва шел по малоезжей тропе, но скоро сбился с нее. В бору ветер казался тише; Ивашко, не разбирая ничего, колесил по целинному насту. Первый испуг прошел. Теперь Ивашко жалел: не зря ли бежал с заезжего? Под навес он не заглянул, а может, не пристава бранились. Не вернуться ли? Но по времени, какое шел он, погост остался далеко, да не хотелось и петлять по старым следам. На заезжем слышал, говорили люди, будто поблизости, в Шелонских борах, есть займище доброго жителя.

— Как по имени-то? — зевнув спросонок, спросил кто-то.

— Данилой зовут займищанина. Бортник он. Поляна у него расчищена и на борти хитер. В лесу ищет, и около займища есть у него пчелки… В колодах живут, обрусевшие.

Миновали полдни. Короток день, а Ивашко как плутал, так и плутает в бору. Ни просвета не видно впереди, ни жилья. Метель, загнавшая его вчера на заезжий, понесла злее. Шумят, раскачиваясь от ветра, столетние сосны, осыпая вниз навязшие в вершинах охапки снега. Одно время Ивашке чудилось, что напал он на какой-то след; будто на лыжах прошли бором. Но след потерялся. От усталости деревенеет тело. Не приведется ли коротать ночь в глухом одиночестве? Пересиливая искушение сесть и замереть неподвижно, Ивашко брел наудачу.

Поляна открылась так неожиданно, что Ивашко остановился. Мутно и бело кругом. По-прежнему зло трясет снежный хвост неистовый ветер. Шагнул, а след уже замело. Миновал редкий осинничек. Бора стало не слышно, словно и его смело вихрем. Впереди что-то темнеет. Жилье! Ивашко ободрился. Скоро он очутился перед занесенной снегами хороминкой. Пробираясь вдоль ограды, отыскал воротца и постучал. На стук никто не отозвался. Ивашко подождал, забарабанил сильнее.

В хороминке тускло осветилось оконце. Слышно, скрипнула дверь. Кто-то кашлянул и, как бы в ответ на это, одна за другой проголосили ступеньки.

— Кто там, крещеные, ломится? — спросили из-за ограды.

— Погода застигла в борах, — срывающимся голосом отозвался Ивашко. — Пусти обогреться!

— Один аль сколько вас?

— Один.

Тесаная створа воротец качнулась. В просвете показалась высокая фигура человека в коротком, до колен, овчинном тулупе. Лица его Ивашко не рассмотрел. Человек держался рукою за створу, как бы не решаясь открыть ее.

— Проходи, — осмотрев гостя, сказал он. — Пеший?.. Эко снегов на тебе… Счастье, паробче, что набрел на займище, а то вишь она — кусается погодушка.

Он прикрыл створу и опустил засов. На крыльце Ивашко снял рукавицы, похлестал ими себя, обивая снег.

В избе обдало теплом. Прошло некоторое время, прежде чем Ивашко огляделся. Займищанин зажег о дымивший огарок лучину, вщемил ее в железную лапу светца. Стало светлее. Ивашко увидел теперь черные стены, скользкие и блестящие от давней копоти; печь, над «челом» которой на вскинутом козырьке напыльника сложена горка сухих поленьев. Рядом с печью, у кутней стены, рубленый залавочник, на нем — копылками, в опрокидку — глиняная и долбленая посуда. Ближе к окошку — дубовая кадь с водой, полуприкрытая черной, как все в избе, широкой доской, ребро которой рябит приметными надрезами и зарубками. Под воронцом, у приступка печи, трехногая лохань; над нею, на лыковом плетешке, глиняный рукомойник. Рыльце у рукомойника обито, тонкое горлышко перевито — ряд на ряд — берестяной лычиной.

— Разболокайся, паробче, да садись, — сказал займищанин. — Не серебро у тебя, чаю, в ногах.

— Спасибо.

В тепле Ивашко острее почувствовал, как он устал и иззяб на ветру. Долго дул на окоржавевшие, словно чужие, пальцы. Сбросив колпак, принялся распутывать завязки тулупишка.

— За воротами гость-от чуж-чуженин, а вошел в избу — честь ему и место, — говорил займищанин. — Так оно судится, паробче, по-нашему, по старине.

Ивашко осилил завязки. Бросив на воронец тулуп, подошел к светцу и вытянул над пламенем руки, потирая их.

Шум, вызванный появлением гостя, разбудил кого-то на полатях. Там послышалась возня.

— Татко, — прозвучал сонный голос. — Кого привел?

— Олёна, ай не спишь? Погляди, какого удалого молодца занесло ветром на займище.

— Уж ветром…

Соскользнула с полатей. В длинной рубахе из грубого холста, с взлохмаченными со сна волосами, худенькая, гибкая, как осинка, остановилась перед Ивашкой, молча, в упор посмотрела ему в лицо.

— Тебя как зовут? — спросила.

— Меня-то?? — усмехнулся Ивашко и не утерпел, протянул руку, чтобы дернуть за вихор девчонку.

— Не балуй! — погрозила. — Не давай воли ручищам!

Смешно перебирая озябшими на холодном полу босыми ногами, она то и дело потирала их одна о другую. Темные, как у отца, спутанные волосы вьются колечками на висках.

— Тебя как зовут? — упрямо повторила она.

— Зовут Зовуткой, позовут и откликнусь.

— Не ври.

— А ты угадай!

— Угадаю.

— Ну-ко, ну!

Девчонка подумала и вдруг, весело засмеявшись, сказала громко, нараспев, как сказку:

— Зовут тебя Зовачком, Иванушкой-дурачком.

— Олёна, не обижай гостя! — остановил дочь займищанин, но, не утерпев, усмехнулся сам.

— Не обижаю, татко. Он велел угадать.

— И угадала, — признался Ивашко. — Поп меня Ивашкой крестил.

— Ивашкой, — повторила девчонка, переступив с ноги на ногу. — Откуда пришел?

— Издалека.

— Страшно было одному-то в бору, ночью?

— Страшно.

— А я не боюсь, — похвастала девчонка. В черных с синеватыми белками глазах ее, полуприкрытых длинными, загнутыми вверх ресницами, сверкнули торжествующие огоньки. — Всякое место в бору знаю, — добавила она.

— Не тутошний я, дальний, — как бы оправдываясь, сказал Ивашко. — Шел бором, а куда принесли ноги — не ведаю.

— К нам, на поляну, — строго сказала девчонка, словно обидясь на то, что Ивашко не признал поляны. — Слыхал про Данилу-бортника?

— Слыхал, — ответил Ивашко, догадавшись теперь, куда выбрался. — Сказывали добрые люди.