Евгений Салиас - Свадебный бунт Страница 6

И, помолчав, Носов произнес раздражительно:

— Да, в петлю куда лучше. Такому человеку, каким я уродился, рыбы не ловить, земли не пахать, огородов не городить. Дай мне иное дело в руки. А коли не хочет кривая побаловать, так одна дорога — в петлю, либо в воду.

И Носов, будто озлившись на себя или на свои мысли, быстро зашагал по улице.

Почти на каждом шагу и русские обыватели, и разношерстная татарва, которой была переполнена Астрахань, при встрече с Носовым приветливо и ласково кланялись ему, некоторые опрашивали его. Но посадский не отвечал ни слова и проходил, почти не замечая встречных и поклонов.

Выйдя в Шипилову слободу, он увидал невдалеке, на другой стороне улицы, свой дом и остановился. Поглядел он на окна, на крышу, на заборы — и понурился. Все это было им продано купцу Зарубину. Это гнездо, которое он свил и в котором думал век свековать, он вдруг решился продать без всякой нужды и уехать навсегда из Астрахани.

А куда? — он и сам еще не решил. В Москву? Пожалуй. Но зачем? В Киев, в Казань, во Владимир, хоть бы даже в Сибирь — не все ли равно?

Почему собственно решил посадский уезжать, он, конечно, знал, но жена его почти не знала, а в городе все приятели и знакомые окончательно не понимали и неудомевали, пожимая плечами. Одни усмехались насмешливо, другие, пригорюнившись и жалея, головой качали.

Одни полагали, что у Носова ум за разум зашел, другие утверждали, что у Носова были темные торговые обороты, что он вдруг прогорел и, продавши дом, должен по миру итти. «От стыда он и бежит, — говорили иные, — чтобы на чужой стороне простым батраком в чью-нибудь рыболовную ватагу наняться».

Носов простоял минуты две, глядя на свой дом, и в душе его будто шевельнулся вопрос: «Зачем ты все это творишь? Куда ты, человек, пойдешь, и не хуже ли будет в чужих людях? Что здесь в Астрахани, что там в Москве или Киеве — ведь все же ты будешь тот же посадский человек, а не боярин какой или князь. Борову конем, кукушке соловьем не бывать. Ведь так тебе, стало быть, на роду написано!»

Но на это рассуждение тотчас же шевельнулся на душе посадского и ответ. Он вдруг громко выговорил:

— Написано? Кем? Зачем? Человек сам себя может и соколом, и псом поставить.

И быстрой, даже сердитой походкой двинулся, чуть не побежал Носов по улице, но не к воротам своего дома, а прочь от него… За рогатку, в поле, размыкать тоску и думы докучливые.

Пробродив более часу за плетнями огородов, Носов вернул в слободу и, полууныло, полузлобно усмехаясь, направился неожиданно для себя самого в дому одного астраханца, которого почти ненавидел. Если это не был его злейший враг, то был, все-таки, человек, присутствие которого Носов с трудом выносил. Он ничего, кроме добра и ласки, не видал от этого человека, а иногда при одном его имени кулаки Носова злобно сжимались…

— Убил бы… думалось ему.

Зачем же вдруг теперь угрюмый посадский двинулся в гости именно к этому человеку? Он сам не знал. Будто на зло себе самому.

— Пойду… Пускай он мне все нутро переворочает своими речами. — бормотал себе под нос посадский. — Чем больше я его речи слушаю, тем больше у меня на душе закипает. А чем больше накипит, тем скорее я себя решу, что-либо конечное надумаю… Хоть в петлю, что ль?

Этот ненавистный человек для Носова был тоже уроженец города, богатый и хорошо известный всем на тысячу верст кругом посадский, по имени Кисельников. Этого посадского никто не мог в чем-либо упрекнуть. Он был безупречной честности, и единственно над чем подшучивали заглазно его приятели и близкие — было его честолюбие относительно дочери, некрасивой и глуповатой. Кисельникову и во сне, и наяву мерещилось выдать свою дочь за дворянина и офицера.

И, помимо Носова, все любили и уважали Кисельникова. Один лишь Носов всегда бранил его первому другу своему, посадскому Колосу.

— И Богу, и сатане зараз служит, и сам того не ведает! — говорил про него Носов.

Посадский Кисельников, человек лет почти пятидесяти, пользовался наибольшим уважением даже в среде дворян Астрахани. Он торговал почти с юношества арбузами и дынями, которые закупал всюду тысячами, а затем караванами отправлял в разные далекие пределы и сухим путем, и на кораблях по Каспию. Он был теперь человек очень богатый, известный своей торговой честностью и добропорядочностью в обыденных сношениях. Вдобавок, в городе, где он был знаем всякому и русскому, и инородцу, его полу шутя, полу серьезно звали законником. Прозвище это «законник» не потому было дано Кисельникову, что он мог как подьячий хорошо пояснить кому-нибудь «уложенную грамоту», или указы какие царские, или какой «регламент», или «наказ»… К законах, напротив, он мало смыслил, как и всякий другой посадский или торговый обыватель.

Кисельникова прозвали законником потому, что он часто упоминал слова: «закон Божий, закон людской». Он постоянно читал всем нравоучения, как себя должно вести праведно и смиренно пред Богом и царем. Усовещивая или осуждая всякого человека от мала до велика, научая законно жить на свете, Кисельников, конечно, более или менее сам подавал пример подобного жития.

Предложение, которое сделал воевода Носову — усовещивать болтунов и прекращать глупую молву народную, показалось ему делом неподходящим и непокладным. А Кисельников уже давно и собственной охотой горячо взялся за это дело и действовал с успехом.

И дома, и в гостях, и на улице, на базарных площадях, на меновых дворах и караван-сараях, среди православных и среди инородцев, — Кисельников равно являлся проповедником-борцом и врагом всякой «дури», как выражался он.

Носов и Колос втайне хоть и не любили, но поневоле уважали пожилого Кисельникова.

Для них обоих, в особенности для Носова, была, однако, в Кисельникове одна совершенно непонятная черта.

Умный Кисельников тупо мирился со всякой новостью, со всяким новым указом из столицы и считал его законным и умным. Пока какая-нибудь удивительная весть или совершенно несообразная молва бегала по улицам и базарам, Кисельников орудовал против нея, обзывая ее дурью, глупством. Но затем, когда через несколько времени оказывалось, что известие подтверждается, объявлено из воеводского правления и молвь сразу стала законом, в силу указа из столицы, Кисельников сразу принимался расхваливать новое положение и доказывать его разумность и пользу, и даже богоугодность.

Если бы посадский притворялся, или лгал, или был глупый от природы человек, то дело было бы просто для Носова. Но он видел ясно и знал, что Кисельников действует совершенно искренно, с чистой совестью. И умный Носов уразуметь этой черты в нраве умного Кисельникова никак не мог.

Когда еще недавно пронесся слух о том, что будет указ брить бороды, Кисельников повсюду кричал и спорил чуть не до слез, обзывая антихристами и дьяволами всякого, кто такую «дурью дурь» разносит в народ.

— Вспомните, — восклицал Кисельников, — не токмо наши бояре, а даже цари русские, даже все патриархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и те ходили в бородах. Вспомните, что врага человечьего, дьявола, испокон века изображают с махонькой бородкой. Ну, статочное ли дело, чтобы был эдакий указ с Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы след отрубить всем болтунам и озорникам, которые такую пустоту разносят и народ смущают.

Когда же в Астрахань явился, наконец, с Москвы указ о бритье бород, Кисельников на целую неделю заперся и не показывался из дома. Что с ним было, никто не знал. Хворал он, что ли, случайно? По всей вероятности, он был на столько смущен, что боялся показаться в люди. Когда он снова появился на улице, то при встрече с знакомыми и приятелями, в том числе и с Носовым, он, все таки, начал защищать новый указ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, делал это вздыхая и будто робко. И, быть может, в первый раз от роду у Кисельникова на совести случился маленький разлад. Говорил он одно, а чувствовал, все-таки, иное.

«Борода человечья, на подобие как и у святых угодников — да вдруг бритье ее по царскому веленью?!» Это был вопрос, конечно, в тысячу раз важнее, нежели указ о каком нибудь новом налоге, новом взимании какого-нибудь ясака, дани или подати.

Незадолго до появления этого указа был другой о том, чтобы привозных татарок и татарчат не продавать подспудно и тайно, а выводить на базар и продавать на народе, вписывая их имена предварительно в особой ведомости у воеводы.

Много народу в Астрахани из торговцев живым товаром всполошилось, чуть не взбунтовалось. За сотни лет привыкли многие купцы инородческие и свои вывозить татарок, молодых и красивых, или татарчат, и продавать, как кому и куда им вздумается. Такая торговля, обставленная тайной, была не в пример выгоднее. Иногда торговцы наживали очень большие деньги. Продажа на базаре воочию у всех была большой помехой. Были такие зажиточные люди, которые до сих пор постоянно ежегодно скупали за большую цену подобный товар, когда торг шел с глазу на глаз и все дело совершалось втайне. Теперь же выходить на базар и покупать товар этот при всем народе те же самые люди наотрез отказывались.