Владимир Порутчиков - Гибель Царьграда Страница 6

Все решилось в битве под Варной, когда король, так безрассудно ворвавшийся в стан султана с горсткой храбрецов-рыцарей, пал под ударами турецких ятаганов, а его простоволосую голову на пиках вознесли над собою янычары. В рядах христианского войска началось смятение. Многие побежали с поля чести…

Милошич был одним из немногих, кто, не потеряв присутствия духа, встал со своей дружиной на пути перешедших в наступление османов. Но все было тщетно: в короткой и яростной схватке дюжий турок снес кривым мечом голову Стефану, и вместе с закатившимися очами последнего закатилась и светлая будущность его сыновей. Турки окружили и перебили всю дружину властеля, лишь только нескольким воинам удалось пробиться сквозь лес мечей и копий, и тем спастись…

Запыленные, в изрубленных доспехах, с окровавленными перетягивающими раны тряпицами предстали они перед матерью Януша и, повалившись перед ней на колени, сообщили страшную весть.

– Прости нас, госпожа-матушка, что не сумели вынести господина нашего с поля брани! Прости нас, Христа ради! – кричали вислоусые, закаленные в боях воины, и в голосах их слышал Януш дрожали слезы.

Узнав о гибели властеля, заплакали, запричитали все, кто в этот миг находился в зале, лишь только мать не проронила тогда ни слезинки. Прямая и строгая, стояла она перед дружинниками с окаменевшим бледным лицом…

А вскоре к замку Милошичей подступили передовые турецкие отряды. Но некому уже было защищать ни родовое гнездо храброго властеля, ни окрестные сразу же подожженные турками деревушки. Замок сдался на милость победителей.

Получив от вдовы убиенного ими князя большой денежный выкуп, османы пощадили укрывавшихся в замке людей, однако тут же обезглавили всех оказавшихся в нем дружинников, числом около двадцати, и забрали с собой Яноша с братом, да еще с полусотней других выделяющихся красотой и телесной крепостью мальчишек.

Яношу навсегда врезалось в память, как кричала им вслед враз постаревшая мать:

– Помните веру свою! Чтобы не случилось, не предавайте ее! Погибшим отцом заклинаю вас!

Этот истошный, рвущий душу материнский крик стоял в ушах мальчика всю дорогу от дома к неприветливому, никогда не виденному им морю, где их погрузили на корабли и отправили в самое сердце чужой земли…

Правда, в самом начале, пока их вели по родным, знакомым до последнего камушка местам, братья попытались бежать, но почти сразу же были пойманы и жестоко избиты.

– Еще один убежит – пять жизней заберу, – на ужасном сербском говорил тогда беглецам сорванным и оттого более страшным голосом турок с обезображенным оспой лицом, а потом неспешно проводил плеткой по своему горлу, наглядно показывая, как он заберет их жизни.

– Клянись, что больше не бежишь! Братом клянись! Слышишь?!

С этими словами страшный турок, больно сжимая плечо Януша, прижимал его к земле, и, падая на колени в дорожную грязь, тот кричал слова клятвы и плакал от отчаянья, а в голове все стучали материнские слова: «Не предавай! Помни веру свою!» Они жалили мозг, отдавались болью в сердце.

И он помнил. Помнил, когда обрезали крайнюю плоть, и мулла говорил что-то на чужом, непонятном тогда еще языке, когда заставили произнести Шахаду, а потом назвали новым именем Бозкурт (за глаза серые и взгляд дерзкий, как сказал тогда мулла). Помнил и верил, что когда-нибудь сможет вернуться туда, где родился, где был крещен в православную веру, где отчий дом и мама…

А потом их долго и придирчиво рассматривал какой-то важный турок в дорогом расшитом золотыми цветами халате и чалме, такой большой и белоснежной, что казалось будто бы само облако поселилось у него на голове. У турка были хитрые вечно прищуренные глаза, по которым невозможно было понять сердится он сейчас или смеется, и потные мягкие ладони. Велев догола раздеться, он заглядывал мальчишкам в рот, заставлял показывать язык, щупал мышцы на руках и ногах…

Из всех он выбрал только десять, в том числе и младшего Милошича.

А тот, едва поняв, что его навсегда разлучают с братом, неожиданно для всех бросился к Янушу и вцепился мертвой отчаянной хваткой, да так крепко, что их не сразу смогли оторвать друг от друга. Наконец оторвали, встряхнули младшего как тряпичную куклу, так что у несчастного стукнули зубы, и швырнули к остальным девяти, уже с покорной обреченностью сидевшим на запряженной волами повозке. Черный и худой как весенний грач возница тут же хлестнул по воловьим хребтам кнутом, и волы, шумно выдохнув, безропотно потащили повозку по ухабистой дороге прочь, вслед важному уже давно умчавшемуся на длинноногом скакуне турку – и это все тоже навсегда осталось в цепкой памяти Януша.

И еще осталось: тесно прижавшиеся друг к другу мальчишки, их тонкие шеи, покачивающиеся в такт колесному ходу головы, и меж ними белокурая головенка младшего брата, его устремленные на Януша глаза, из которых одна за другой капают большие, как бусины, слезы. Еще помнилось, как хотел крикнуть брату напоследок что-нибудь важное, ободряющее, но только подвело вдруг Януша горло: вместо крика, издало какой-то жалкий полузадушенный писк…

Оставшихся мальчишек раздали по крестьянским семьям. Януш попал к улыбчивому и пузатому турку по имени Ахмед, который приехал за ним на грустном, что-то меланхолично жующем ослике с длинными чуткими ушами. Без лишних разговоров Ахмед усадил Януша на ослика и отвез к себе в деревню.

Ахмед оказался человеком не злым и обращался с мальчиком так же, как и со своим многочисленным потомством: в меру бил, в меру кормил, заставляя работать от зари до зари. Потомство его состояло из малолетней дочки и шести сыновей, старший из которых был ровесником юного Милошича, а младший еще пускал пузыри в люльке и, помнится, на появление нового члена семьи отреагировал громким отчаянным плачем. Скорее всего, он просто хотел есть, и таким образом призывал свою любопытствующую мать, которая специально выскочила из дома посмотреть на маленького, привезенного из-за моря «гяура». Ее играющая во дворе дочка при виде Януша тут же спряталась за мамины шаровары, из-за которых он мог видеть то ее тоненькую косичку, то косичку и любопытный чернющий глаз, и еще часть измазанной сажей щеки. Остальные сыновья, наоборот, обступили его, как какую-нибудь диковинку, что-то радостно галдя на своем тарабарском наречии. При этом они безо всякого стеснения трогали мальчика за одежду и волосы, а старший вдруг взял и больно ущипнул его за нос. В ответ Януш отвесил обидчику такую затрещину, что тот кубарем полетел в грязь. Мигом вскочив и прокричав какой-то отчаянный боевой клич, турчонок бросился было на Януша, но тут смеющийся Ахмед схватил сына за шкирку и что-то строго сказал. Турчонок, однако, успокоился не сразу: незаметно от отца он еще долго грозил новоприбывшему кулаком и показывал длинный блестящий от слюны язык…

Впрочем, турчонок и его младшие браться вскоре привыкли к Янушу, стали считать своим и даже приучили к этой мысли соседских детей, которые поначалу тоже задирали маленького «гяура», но пара стычек и несколько разбитых носов быстро охладили их пыл.

Перестала пугаться Януша и дочка Ахмеда. У нее было смешное, какое-то птичье имя Чичек, что по-турецки означало «цветок». Иногда Януш разрешал ей забавляться со своими длинными светлыми волосами: вплетать и выплетать из них разноцветные ленточки, чем очень веселил братьев. Это продолжалось до того момента, пока Ахмед в очередной раз не обрил наголо старших сыновей, а заодно с ними и Януша, к несказанному горю Чичек…

Через месяц мальчик уже вполне свободно понимал и говорил по-турецки – старый византийский учитель оказался прав: у старшего сына погибшего сербского князя действительно были способности к языкам.

Долгими зимними вечерами Янушу вместе с сыновьями хозяина разрешалось сидеть в мужской половине дома – селямлике. Сбившись для тепла в кучу, поближе к раскаленному от огня мангалу, мальчишки ели лепешки из пресной муки, запивали их густым козьим молоком и слушали разговоры старших. Чужой мир, поначалу непонятный и враждебный, потихоньку становился для Януша своим. Стали привычными и частые молитвы, которые надлежало совершать не менее пять раз в день. Но, становясь вместе со всеми на обязательный намаз, он никогда не забывал про себя повторять, ту самую главную христианскую молитву, которой когда-то давно научила его мать: «Отче наш, ежеси на небесех, да святится Имя Твое…» и верил, что Бог и святой Георгий рано или поздно помогут ему. Ведь самое главное, как говорила мать, это верить и не предавать.

Он очень скучал по ней, по отцу, которого не мог представить мертвым, по маленькому брату, по родному дому, и ему казалось, что эта молитва незримой ниточкой связывает его не только с Богом, но и с родными. Иногда они приходили к нему по ночам – тогда Януш просыпался в слезах, – но сны эти становились все реже и реже…