Виктор Бычков - Когда поёт жаворонок Страница 6

– Вот сейчас ещё поплачь маленько, и всё, успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо. Сейчас мы с тобой ответственны за девочку.

Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.

– На, дай ребенку, – Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.

– Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.

– Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!

Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.

– А вы где этому научились?

– Жизнь и не такому научит, – лейтенант крутил головой, внимательно прислушиваясь: мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось?

– Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?

– Хорошо, – просто ответила та. – Чего вдруг насторожился?

– Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Осмотреться надо.

– И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.

– Так больше не делай, – лейтенант замер: до них явственно долетели звуки выстрелов.

– Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Вот, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.

– Нет, нет, только не это! Я боюсь! – девушка кинулась к Прошкину, загородив дорогу. – Я боюсь, боюсь! – глаза округлились, губы задрожали, слезы брызнули, потекли по щекам. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!

– Хорошо, хорошо, успокойся. Никуда я не пойду, так и быть, – Ваня сел под берёзку, жестом приглашая девушку сесть рядом. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда теперь не брошу, не бойся. Садись, надо обсудить наши дела.

Девушка безропотно подчинилась, взяла на руки племянницу, качала, с надеждой смотрела на своего спасителя.

А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.

Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.

– Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.

Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.

Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.

Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.

– А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею в виду цвет.

– Черные, конечно, – ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас чаще всего волосы черные.

– Так это евреев расстреливали? А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?

– Не знаю. Наверное, потому что евреи.

– Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, – повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.

– Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, – девушка снова заплакала.

– Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?

– Ты хочешь нас бросить? – Гиля настороженно смотрела на Ивана. – Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?

– Да, час, другой побуду с вами, и – вперед! – взмахнул рукой куда-то в сторону. – Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, – довольная улыбка коснулась губ Ивана.

– А как же мы? – до этого мгновения она еще не думала ни о своём будущем, ни о племяннице.

Вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке – даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме?

– Ваня, а как же мы? – жалобно спросила Гиля.

Девушка вдруг с ужасом представила себя одной, с Хаей на руках, ночью, рядом с оврагом, где расстреляны её родные и близкие, где она чудом спаслась из могилы. Нет, только не это! Такая картина – выше её сил, за гранью понимания.

– Не бросай нас, я тебя умоляю, – встала вдруг на колени и поползла к лейтенанту. – Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!

Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, усадил девушку рядом, обнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи и разбудить ребенка:

– То, что мне надо за линию фронта, к своим, ясно, как божий день. И я дойду туда, чего бы это мне ни стоило. Но вот что делать с тобой, с вами – я не знаю. Правда, не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, – видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее.

– Ты сама подумай: по лесам, болотам, без пищи, в любую погоду. Об опасностях я уж и не говорю. Ладно, я солдат, и мне положено терпеть, а ребенок? Ты о нем подумала?

– Нет, это ты о нас подумай! – вдруг резко, зло произнесла Гиля, не до конца дослушав лейтенанта. – Мы идем с тобой. Откажешься, бросишь, я сама пойду, одна, но только никогда не останусь здесь. Пусть мы погибнем в пути, только не вот так, как убивали нас сегодня! – плечи затряслись, задергались. – Такого больше не переживу.

Она плакала, прижимаясь к плечу лейтенанта.

Ему было искренне жаль ее, ребенка, но он понимал, что идти с ними вместе – верх безрассудства: и сам не дойдешь, и их погубишь. В то же время не находил веских убедительных слов, чтобы отговорить девчонку.

– Сначала вы не защитили нас от этих извергов, зверей в форме немецких солдат, – отстранилась от Ивана, устремив взгляд куда-то в темноту, заговорила снова все тем же резким, злым голосом. – Оставили нас, беззащитных, на растерзание этим нелюдям, чтобы нас убивали, издевались над нами.

– Знаешь, это… – Иван заерзал, готовый ответить, осадить девчонку, поставить на место, но слова застряли в горле.

– А ты послушай, послушай, защитничек! Думаешь, мне легко говорить такие слова? Армия не смогла, не защитила нас, а мы на нее надеялись. Вас для этих целей держали, обучали, кормили и поили. Может быть, ты найдешь веские причины этому, но нам-то от этого не легче. Это не тебя, а меня, моих родных, моих земляков сегодня убивали, глумились над нами. Это не ты, а я вернулась с того света! И сегодня ты бросаешь нас опять, оставляешь один на один с нашими бедами, с нашим горем, с извергами в человеческом обличии. Ну, что ж, солдат, иди, предавай в очередной раз, нам уже не привыкать к этому. Но помни – я сильная! Пойду одна, только вряд ли таким как ты станет стыдно.

Конец ознакомительного фрагмента.