Генрик Сенкевич - Пойдём за ним! Страница 6

— Ты — Правда! — прошептала дрожащими устами Антея.

Процессия теперь как раз поравнялась с носилками и даже на одну минуту остановилась, потому что впереди солдаты силою прочищали себе дорогу. Антея видела теперь Назарея в нескольких шагах от себя, — видела, как ветерок играл прядями его волос, видела красноватый отблеск, падающий от плаща на его бледное, прозрачное лицо. Толпа, рвущаяся к нему, тесным кольцом окружила солдат, и они должны были сомкнуть свои луки, чтоб охранить осуждённого от ярости народа. Повсюду можно было видеть простёртые руки со стиснутыми кулаками, глаза, чуть не выходящие из орбит, сверкающие зубы, растрёпанные бороды, пенящиеся уста, извергающие проклятия. А он, оглянувшись вокруг, как будто хотел спросить: «Что я вам сделал?» — поднял глаза к небу и молился.

— Антея, Антея! — крикнул Цинна.

Но Антея, казалось, не слыхала его зова. Из глаз её текли крупные слёзы, она забыла о своей болезни, забыла, что вот уже много дней не двигалась со своих носилок, — встала и, дрожащая, почти потерявшая сознание от жалости, сострадания и негодования на безумную толпу, начала срывать гиацинты и цветы яблони и бросать под стопы Назарея.

На минуту воцарилась тишина. Толпу охватило изумление при виде благородной римлянки, отдающей честь осуждённому. Он кинул взор на её бледное, болезненное лицо и уста его шевельнулись, точно он благословлял её. Антея снова опустилась на подушки носилок. Она чувствовала, что на неё изливается поток света, добра, милосердия, упования, счастья, и снова прошептала:

— Ты — Правда!

Потом новая волна слёз прихлынула к её глазам. Но осуждённого повели вперёд, на место, где в расщелине скал были уже укреплены три столба, которые должны были служить основаниями крестов. Толпа снова заслонила его, но место казни было выше общего уровня почвы и Антея вскоре вновь увидела его бледное лицо и терновый венец. Легионеры ещё раз пустили в ход свои палки, чтоб отогнать на приличное расстояние толпу, мешающую исполнению казни. Начали привязывать двух разбойников к боковым крестам. Третий крест стоял по середине, а на верхушке его была прибита белая таблица, которую колебал всё более и более усиливающийся ветер. Когда солдаты, приблизившись к Назарею, стали снимать с него одежду, в толпе раздались крики: «Царь, царь! Не поддавайся, царь!.. Где же твои полчища?.. Защищайся!» По временам раздавались взрывы смеха; казалось, вся каменистая площадка разражалась порывом могучего хохота. А осуждённого тем временем повергли навзничь на землю, чтобы прибить его руки к поперечине креста и потом, вместе с нею, поднять главный столб.

В это время какой-то человек, стоящий недалеко от носилок и одетый в белую симарру, посыпал голову пылью и закричал ужасным, отчаянным голосом:

— Я был прокажённый, и он исцелил меня! Так это его распинают?

Лицо Антеи побледнело, как полотно.

— Он исцелил его… ты слышишь, Кай? — спросила она.

— Может быть ты хочешь возвратиться домой? — ответил Цинна.

— Нет. Я здесь останусь.

Цинну охватило, как вихрь, дикое и безграничное отчаяние, что он не догадался призвать в свой дом Назарея, дабы он исцелил Антею.

Но в это время солдаты, приставив к рукам Назарея гвозди, начали ударять по ним молотками. Послышался тупой стук железа о железо, который сменился более ясным звуком, когда острия гвоздей, пройдя сквозь тело, начали углубляться в дерево. Толпа снова утихла, утихла для того, чтобы насладиться стенаниями, какие муки могли извлечь из уст Назарея. Но он оставался безгласен, а на верхушке площадки раздавались только зловещие и страшные удары молота.

Наконец работа была окончена и тело казнимого вместе с поперечиной поднято кверху. Римский сотник певучим, однообразным голосом отдавал надлежащие распоряжения. Один из солдат начал прибивать к столбу стопы Назарея.

Облака, которые с утра клубились на небе, теперь закрыли солнце. Отдалённые пригорки и скалы, до сих пор горевшие нестерпимым блеском, сразу угасли. Свет начинал меркнуть. Зловещий медно-красный сумрак окутывал всю окрестность и сгущался всё более и более по мере того, как солнце глубже заходило за громады туч. Казалось, кто-то сверху сыплет на землю тяжёлую, подавляющую темноту. Жгучий ветер рванул раз, другой и потом стих. Воздух становился невыносимо душным.

Вдруг и эти красноватые отблески почернели. Угрюмые, как ночь, тучи огромными клубами начали надвигаться на народ и на площадку. Приближалась гроза… Всё дышало тревогой.

— Вернёмся домой! — снова сказал Цинна.

— Я ещё, ещё раз хочу видеть Его! — ответила Антея.

Мрак окутывал тела, висящие на крестах, и Цинна приказал перенести носилки своей жены ближе к месту казни. Антея подняла глаза. На тёмном дереве тело Распятого посреди окружающего мрака казалось сотканным из лучей месяца. Грудь Его волновалась тяжёлым дыханием, но голова и очи всё ещё были обращены к небу.

В глубинах туч послышалось точно глухое рокотание. Гром проснулся, с оглушающим треском перекатился с востока на запад, потом, будто низвергаясь в бездонную пропасть, то стихал, то вновь усиливался и, наконец, ударил так, что земля потряслась в своём основании.

И сейчас же огромная синяя молния разорвала тучи, ярко озарила небо, землю, кресты, оружие воинов и сбившуюся вместе, как стадо овец, беспокойную, встревоженную толпу.

После молнии воцарилась ещё более глубокая темнота. Около носилок раздавались рыдания женщин, стоящих у креста, и было что-то поразительное в этом рыдании среди повсюду царящей тишины. Те, которые пришли вместе и затерялись в толпе, начали окликать друг друга. И там, и здесь раздавались встревоженные голоса:

— Ойах! Не правого ли это человека распяли?

— Он проповедовал истину! Ойах!

— Он воскрешал мёртвых!

Кто-то крикнул:

— Горе тебе, Иерусалим!

Другой голос отозвался:

— Земля затряслась!

Новый поток молний вырвался из глубины туч на подобие толпы огромных, огненных фигур. Голоса народа стихли или, вернее, затерялись среди свиста вихря, который с неслыханною яростью поднялся вдруг, начал срывать с людей одежды и разбрасывать их по равнине.

— Земля трясётся! — опять послышалось в толпе.

Одни бросились бежать, других страх приковал к месту, и они стояли остолбеневшие, без мысли, с одним только смутным сознанием, что свершилось что-то страшное.

Но мрак вдруг начал редеть. Вихрь гнал тучи, развивал и свивал их и разрывал вновь, как гнилые лоскутья. Свет усиливался всё более, наконец тёмная завеса туч разорвалась, сквозь образовавшуюся расщелину на землю хлынул поток солнечных лучей, и всё прояснилось: и пригорок, и кресты, и испуганные лица людей.

Глава Назарея низко поникла на грудь, бледная, словно восковая, глаза его были раскрыты, уста посинели.

— Умер! — шепнула Антея.

— Умер! — повторил вслед за ней Цинна.

В эту минуту центурион коснулся копьём бока умершего. Странное дело; вид солнца и этой смерти, казалось, успокаивали толпу. Теперь она ближе придвинулась к месту казни, солдаты более уже не отгоняли её. Раздались голоса:

— Сойди с креста, сойди с креста!

Антея ещё раз взглянула на эту бледную, поникшую голову и проговорила тихо, точно про себя:

— Неужели Он воскреснет?

Она видела, как смерть наложила синие пятна на Его очи и уста, видела эти неестественно вытянутые руки, это неподвижное тело, которое всё опустилось книзу, и всё-таки её голос звучал отчаянным сомнением.

Не меньшее сомнение терзало и душу Цинны. Он также не верил, что Назарей воскреснет, но зато верил, что если б Он был жив, то только Он один мог бы своею доброю или злою силой исцелить Антею.

А толпа у креста всё более увеличивалась, голоса кричали всё с большею насмешкой:

— Сойди со креста, сойди со креста!

— Сойди, — с отчаянием, в глубине души, повторил Цинна, — исцели её и возьми мою душу!

Небо прояснилось. Горы были ещё окутаны мглою, но над Голгофой и городом не было ни одного облачка. Башня Антония ослепительно сверкала на солнце, как второе солнце. В освежевшем воздухе носились сотни ласточек. Цинна сделал знак возвращаться домой.

Полдень давно уже миновал. Приближаясь к дому, Антея сказала:

— Геката не приходила сегодня.

И Цинна также думал об этом.

IX

Видение не появлялось и на следующий день. Больная была необыкновенно оживлена, потому что из Цезареи приехал Тимон, который сильно беспокоился о здоровье Антеи и, напуганный письмами Цинны, поспешно покинул Александрию, чтобы ещё раз перед смертью увидеть свою единственную дочь. В сердце Цинны вновь начала стучаться надежда, как бы прося впустить её, но Цинна не смел отворить двери этой гостье, не смел надеяться. В видениях, которые убивали Антею, уже бывали перерывы, — правда, не двухдневные, но однодневные случались и в Александрии, и в пустыне. Теперешнее облегчение Цинна приписывал прибытию Тимона и впечатлению, вынесенному с места казни, — впечатлению, настолько завладевшему душою больной, что она и с отцом не могла ни о чём другом разговаривать. Тимон слушал сосредоточенно, не возражал, раздумывал и только внимательно расспрашивал об учении Назарея, о котором Антея знала лишь то, что ей сообщил прокуратор.