Александр Дюма - Юрбен Грандье Страница 6

Судья и бальи выслушали все это с серьезностью, подобающей представителям высокой судебной власти, и заявили, что должны подняться к бесноватым и сами убедиться в происходящих с ними чудесах. Экзорцисты не возражали, однако заметили, что дьяволы, возможно, утомились и больше отвечать не захотят. Когда посетители вошли к бесноватым, те и в самом деле вроде бы немного успокоились. Миньон воспользовался этим моментом, чтобы отслужить обедню; бальи и судья благочестиво слушали, и на протяжении всей службы дьяволы никак не осмелились себя проявить. Было, правда, опасение, что они выразят свое недовольство во время возношения святых даров, однако все прошло совершенно спокойно, и только у сестры-белицы сильно дрожали руки и ноги, но это оказалось и все, что можно было этим утром занести в протокол. Между тем Барре и Миньон заявили судейским, что если те придут еще раз часам к трем, то дьяволы, набравшись тем временем сил, снова заявят о своем присутствии.

Желая довести дело до конца, чиновники вернулись в назначенный час в сопровождении г-на Ирене Дезюмо из церкви святой Марты и увидели, что в спальне полно любопытных: дьяволы и в самом деле дали о себе знать.

Как обычно, настоятельница страдала сильнее, и в этом не было ничего удивительного, поскольку по ее собственному признанию в ней сидело целых семь дьяволов: она корчилась в страшных судорогах, на губах у нее выступила пена, словно в припадке буйства.

Столь мучительное состояние не могло не отразиться на здоровье настоятельницы, и Барре спросил у дьявола, когда тот ее оставит. «Cras mane» — «Завтра утром», — ответил он. Священник продолжал настаивать, желая выяснить, почему дьявол не желает сделать это тотчас же. Настоятельница выдавила из себя слово «Pactum» — «Договор», затем «Sacerdos» — «Священник», и наконец, «Finis» или «Finit»[18] — даже стоявшие рядом не расслышали как следует: явно опасаясь сказать что-то не так, дьявол заставил монахиню говорить сквозь зубы. Объяснение выглядело не слишком убедительно, и оба судьи потребовали, чтобы допрос был продолжен, однако дьяволы, по-видимому, выдохлись и говорить отказывались; к каким суровым средствам ни прибегали экзорцисты, бесы упорно молчали. Тогда, под молитвы и литании, на голову настоятельницы возложили дароносицу, но и эта мера не дала желанных плодов, хотя кое-кто из присутствующих утверждал, будто корчи настоятельницы делались сильнее, когда произносились имена некоторых блаженных, как-то: святых Августина, Иеремии, Антония и Марии Магдалины[19]. Когда молитвы и литании подошли к концу, Барре велел настоятельнице сказать, что она вручает душу свою и сердце Господу, и та без труда произнесла требуемое, однако когда ее попросили добавить, что она вручает Господу и свое тело, произошло совершенно иное: при помощи новых конвульсий дьявол объявил, что не позволит так просто выгнать его из убежища. Это возбудило необычайное любопытство присутствующих, которые только что слышали, как нечистый, разумеется, вопреки собственной воле, обещал уйти на следующий день. Впрочем, несмотря на его ожесточенное сопротивление, настоятельница в конце концов произнесла о вручении своего тела Господу, и благодаря одержанной победе лицо женщины тотчас приняло свое обычное выражение, она улыбнулась как ни в чем не бывало и сообщила Барре, что сатана ее покинул. Тогда гражданский судья осведомился, помнит ли она, какие вопросы ей задавались и свои ответы, но монахиня ответила, что не помнит решительно ничего. Затем, немного подкрепившись, она сообщила всем находившимся в комнате, что у нее зато сохранилось в памяти первое изгнание дьявола, которому так радовался Миньон: это произошло около десяти вечера, когда она лежала в постели в окружении нескольких монахинь. В тот миг она, мол, внезапно почувствовала, что некто взял ее за руку, положил что-то ей на ладонь и сомкнул пальцы. В ту же секунду она ощутила нечто вроде трех булавочных уколов. Она вскрикнула, и подбежавшие монахини узрели у нее на ладони три черных шипа, каждый из которых оставил на коже маленькую ранку.

Внезапно, словно для того, чтобы исключить возможные комментарии, сестра-белица забилась в судорогах, и Барре принялся читать молитвы, пытаясь изгнать из женщины дьявола, но не успел он произнести и нескольких слов, как в комнате поднялась невообразимая суматоха: один из присутствующих увидел, как по дымоходу в спальню спустился черный кот, который тут же бросился наутек. Не сомневаясь, что это и есть дьявол, все кинулись за ним в погоню, и в конце концов кот был пойман. Испугавшись множества людей и громкого шума, несчастное животное взобралось на балдахин, откуда его сняли и поднесли к постели настоятельницы, где Барре принялся изгонять из кота беса, осеняя его крестными знамениями и произнося многочисленные заклинания. Но тут привратница монастыря, подойдя поближе, узнала в виновнике суматохи своего кота, которого тут же и забрала, дабы с ним не стряслось какой-нибудь беды.

Собравшиеся уже готовы были разойтись, но Барре, понимая, что происшествие может выставить всю процедуру в несколько смешном виде, решил еще раз внушить присутствующим спасительный страх и заявил, что сожжет цветы, посредством коих дьявол вторично вселился в монахиню. Велев принести жаровню, он взял букет увядших роз и бросил его в огонь, но к большому удивлению зрителей цветы сгорели без каких бы то ни было знаков, обычно сопровождающих подобного рода операцию: небеса не разверзлись, гром не грянул и от жаровни не потянуло зловонием. Поскольку акт расторжения договора с дьяволом не произвел должного впечатления, Барре посулил, что назавтра произойдет чудо: дьявол заговорит гораздо отчетливее, чем раньше, и его исход будет настолько очевиден, что никто более не осмелится сомневаться в самом факте его вселения. Уголовный судья Рене Эрве, присутствовавший при последнем изгнании, сказал Барре, что этим следовало бы воспользоваться и расспросить дьявола относительно Пивара, которого в Лудене никто не знал. Барре ответил по-латыни: «Et hoc dicet et puellam nominabit», что означало: «Он скажет не только это, но назовет и девушку». Как мы помним, по словам дьявола, какая-то девушка принесла розы, но до сих пор нечистый упорно отказывался сообщить, кто она такая. После этих обещаний все разошлись по домам, с нетерпением ожидая завтрашнего дня.

Будучи в тот же вечер у бальи, Грандье сперва принялся смеяться над этим изгнанием дьявола: вся история показалась ему сшитой на живую нитку, а обвинения столь неуклюжими, что он нимало не обеспокоился. Однако, поразмыслив, он решил, что из-за ненависти к нему врагов дело гораздо серьезнее, чем кажется, и, в свою очередь вспомнив о судьбе священника Гофреди, о котором упоминал Миньон, понял, что оставаться в бездействии нельзя, и сам подал жалобу. В ней он написал, что Миньон, изгоняя из женщин бесов в присутствии гражданского судьи, бальи и множества других людей, заставил мнимых одержимых объявить его, Грандье, виновником их порчи, что является ложью и клеветой на его честное имя, и потому он просит бальи с особой тщательностью отнестись к расследованию этого дела и, поместив якобы одержимых монахинь в разные помещения, допросить их по отдельности. Если же у женщин действительно найдут признаки одержимости, то пусть судья назначит достаточно известных и честных священнослужителей, которые ничего не имеют против него, Грандье, чтобы те занялись изгнанием бесов из монахинь, если в том возникнет необходимость. Кроме того, Грандье потребовал, чтобы бальи вел точный протокол всего, что будет говориться во время изгнания, дабы он как обвиняемый смог, если сочтет нужным, искать защиты у закона. Бальи познакомил Грандье со своими выводами и заметил, что в этот день изгнанием дьявола занимался Барре, специально назначенный епископом Пуатье. Бальи, будучи человеком здравомыслящим и не питавшим против Грандье никакого предубеждения, посоветовал тому обратиться к своему епископу, однако это был, к несчастью, все тот же епископ Пуатье, имевший на Грандье зуб за то, что последний заставил архиепископа Бордосского отменить его, епископа, приговор. Не скрывая, что этот священнослужитель отнюдь не питает к нему дружеских чувств, Грандье решил дождаться завтрашнего дня и посмотреть, что будет.

Наконец долгожданный день настал. Около восьми утра бальи, гражданский и уголовный судьи, королевский прокурор и превотальный судья в сопровождении письмоводителей обоих судебных ведомств явились в монастырь. Первая дверь была открыта, но вторая оказалась запертой; через несколько минут показался Миньон и провел посетителей в гостиную. Там он сообщил, что монахини готовятся к причастию, и предложил посетителям подождать в доме напротив, а он, мол, позовет их, когда все будет готово. Судейские удалились, предварительно сообщив Миньону о жалобе, написанной Грандье.