Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая Страница 6

— Дерзким словом своим не наделайте глупостей.

— Я поступлю, как повелевает мне совесть, — ответил Радищев.

Граф не предостерёг его тогда, а потом было уже поздно. Воронцов всё это время испытывал странное, почти необъяснимое чувство виновности перед Радищевым, словно совесть его не была чиста и он в чём-то поступил неправильно, предосудительно. Внутренне подталкиваемый этим чувством виновности, граф как бы исправлял теперь свою ошибку вмешательством в судьбу несчастного. И вот сейчас, когда можно было на свершившиеся события взглянуть словно со стороны и более трезво отнестись к ним, Александр Романович сознавал, что не сумел распознать замыслы Радищева и во-время остановить его.

В памяти заново всплыло письмо сестры. А ведь она предупреждала его значительно раньше о вольнолюбивых мыслях Радищева, упрекала его в том, что он протежировал ему, называя чуть ли не единомышленником вольнодумца. Так были оценены и поняты отношения Воронцова к Радищеву и при дворе. Граф узнал об этом позднее от сестры, друзей и всё-таки не сожалел теперь, когда ему выпал жребий проявить заботу о несчастном.

Звонко цокали подковы лошадей. Резвый графский цуг гнедых вынес карету на Ново-Исаакиевскую улицу. Воронцов машинально отдёрнул батистовую занавеску дверцы.

Перед ним был, дом Безбородко. На Ново-Исаакиевскую дом графа выходил невзрачной, окрашенной в серые тона тыловой стороной, почти не отличимой от соседних построек. С фасада же дом сверкал колоннами из полированного гранита с бронзовыми основаниями и капителями, мраморным наверху балконом.

Он вспомнил, что совсем недавно послал записку Безбородко, в которой писал, что образ правления, установленный во Франции, будет иметь пагубные последствия и для прочих государств с той лишь разницей, что в одной стране это случится раньше, в другой позже. Об этом же встревоженно, с сожалением сообщал ему Семён Романович из Англии.

Брат, иронизируя в письме, говорил, что решил обучить своего сына какому-нибудь ремеслу, чтобы на случай, если у него отнимут землю, сын смог бы зарабатывать хлеб собственным трудом, а затем «иметь честь сделаться членом будущего муниципалитета в Пензе или Димитрове».

Александр Романович криво усмехнулся и повторил про себя: «Муниципалитет в Пензе или Димитрове». Он прекрасно понимал, что Россия со своими одряхлевшими порядками стоит на пороге новых преобразований. Воронцов следил за событиями, развернувшимися во Франции, и старался понять их. Эти события заставляли его глубоко задумываться над будущим России. Он с болью принимал их, как роковую неизбежность.

Воронцов считал себя сторонником конституционного правления, такого политического устройства, при котором законодательная, исполнительная и судебная власти чётко разграничены, а император является лишь высшим исполнителем этой государственной власти.

Граф стоял за расширение прав Сената, а Екатерина оставляла Сенат лишь хранителем законов. И ему, человеку, исколесившему страны Европы, казалось непонятным, как можно было теперь оставаться слепым и равнодушным к крайнему возбуждению умов на Западе и в России. Взбунтовавшегося Радищева граф Воронцов видел сейчас человеком прозорливым, решительным, полезным отечеству, но слишком далеко забежавшим вперёд. Ещё рано заботиться о судьбе всего народа, о просвещении умов массы, это сделает конституционное правление, которое откроет новую эпоху государства российского.

Карета подкатила к графскому имению. Роскошный дворец Воронцова на Обуховском проспекте выделялся своей белизной в багряном золоте огромного сада. Его построил генерал-аншеф Роман Илларионович — отец Александра Романовича, по проекту известного Гваренги. Хотя он и уступал в наружной пышности дворцу Безбородко, но строгие архитектурные линии оттеняли богатство его владельца, носившего прозвище «Роман — большой карман».

Лошади остановились у парадного подъезда. Александр Романович вошёл в просторный вестибюль и торопливо поднялся к себе в кабинет. Он поспешно снял камзол и сказал камердинеру, что будет занят, и запретил беспокоить его.

Александр Романович сел за письменный стол. Он решил написать письма сибирским губернаторам. Им руководило в этот момент больше всего желание показать свою силу, независимость, своё воронцовское влияние на екатерининских наместников.

Со стены на него смотрели из тяжёлых багетовых рам портреты отца, дяди Михаила Илларионовича, деда. Предки как бы напоминали ему, сколь влиятельным был всегда их знаменитый род ещё со времени московского боярства и воеводства.

Фамильная гордость поднялась в Воронцове. Придворные недруги использовали его дружеское расположение к Радищеву с тем, чтобы очернить его имя. Злословя, они называли его и сестру княгиню побудителями преступного сочинения. Среди них был и Державин. Александр Романович прощал одописцу его заблуждения. В Державине он ценил талант поэта, чьи стихи доставляли ему наслаждение в часы досуга.

Но Воронцов не мог простить и никогда не простит Екатерине жестокой и бесчеловечной расправы с дворянином Александром Радищевым. Он знал лично сибирских губернаторов, оказывал им поддержку и значительные услуги в разное время. Долг платежом красен. И Александр Романович надеялся, верил заранее, они сделают так, как ему нужно будет.

И всё же Воронцов робел и терялся перед тем, как лучше изложить свою просьбу перед наместниками в губерниях. Просьба была слишком щекотливой и необычной.

Он должен был вкратце рассказать историю Радищева, и он рассказывал её. Он искал слова, выражающие его просьбу об изгнаннике, и не сразу находил их. Было труднее подыскать эти слова в письмах к губернаторам, чем в разговоре с императрицей.

Тверскому губернатору Осипову граф писал, что он сделал представление Екатерине и по её всемилостивейшему повелению послан курьер с наказом снять с ссыльного оковы. Воронцов просил Осипова, чтобы тот приказал сказать Радищеву, что он о судьбине его крайне сожалеет, берёт на себя попечение о семье его и о нём самом.

С заботливыми письмами Александр Романович обратился к губернаторам в Нижний Новгород, в Пермь, в Тобольск и Иркутск. Письма были посланы экстрапочтой с нарочными курьерами. Они обогнали в пути медленно и с остановками следовавшего Радищева.

И всё же спокойствие не приходило к графу. Он сознавал свою вину перед человеком, которого не сумел сберечь возле себя. Радищев представлялся ему всегда, а теперь в особенности, восходящей звездой, на которую приятно было взирать, любуясь её светом, и которая, вспыхнув, погасла, не излив своего лучезарного сияния на землю.

Отправив письма, Воронцов распорядился заложить небольшую карету и поехал к Рубановским. Ему следовало облегчить страдания Елизаветы Васильевны и Анны Ивановны, окончательно ослабевшей здоровьем после столь тяжких потрясений. У него было что сказать отрадного. Воронцов ехал к ним в бодром и несколько приподнятом настроении.

В доме Рубановских все были подавлены известием о ссылке Радищева, как в первые дни его арестом. Усилились душевные боли Анны Ивановны. Она возлагала на императрицу большие надежды и ждала помилования зятя. В её сознании никак не укладывалась мысль — почему так строго он наказан, как можно было сослать в Сибирь Радищева, человека, родовые привилегии которого ограждали его от унизительной ссылки? В ссылку следовало направлять лиходеев, воров, поднимавших руку на законную власть. Как можно было сослать дворянина, честно служившего отечеству? Этого никак не могла себе представить мать — Рубановская.

Анна Ивановна ждала другого решения Екатерины II и обманулась в своём ожидании. И быть может, от этого тяжелее всего было её гордой натуре. Сегодняшним утром Анна Ивановна разговаривала с дочерью и осталась недовольна её намерением нагнать в пути Радищева. Доводы Лизы, продиктованные состраданием к Радищеву, которого полюбила и Анна Ивановна, как хорошего семьянина, горячо привязанного к своим детям и к их семье, были близки, понятны её сердцу, но мать не могла одобрить их. Анна Ивановна не догадывалась о более глубоких чувствах своей дочери к Александру Николаевичу, которые та скрывала от матери, и не подозревала, как сильны были они в Елизавете Васильевне.

Мать — Рубановская внутренне оправдывала бескорыстные чувства своей дочери, желавшей принести утешение Радищеву. Такая решительность в Лизе даже нравилась ей. Но замысел казался старушке слишком смелым, необычным и неслыханным. Анна Ивановна предвидела, что в глазах её круга поездка Лизы в Сибирь скорее будет осуждена, чем оправдана. Она боялась признаться в этом себе. Где-то в глубине души, ещё не совсем осознанно, решение дочери казалось протестом против воли Екатерины II, жестоко и бесчеловечно расправившейся с Радищевым.