Людмила Третьякова - Русский Сюжетъ Страница 60

Что же произошло? Когда пароход пришвартовался, Валерия подождала, пока все пассажиры сойдут на берег. Следом за ними намеревалась потихонечку выскользнуть и она. Однако, выйдя на палубу, девушка увидела: по всему причалу расставлена цепь полицейских. Валерия бросилась обратно в каюту, умоляя Лебедева спрятать ее здесь, пока оцепление не будет снято. Кроме того, она просила найти верного человека, готового сопровождать ее дальше. Она заплатит, сколько тот потребует.

Такой человек нашелся – татарин Джамал, подрядчик общества «Кавказ и Меркурий». Он согласился поселить Валерию у себя до отхода поезда, а потом, переодев в татарский костюм, выдать за свою жену.

Силы Валерии были на исходе. Оказавшись в чужом доме в полной власти совершенно незнакомого человека, своей наружностью внушавшего ей страх, она впала в отчаяние.

«Я татарину Джамалу не открывал, кто такая Валерия, и очень возможно, что он ее считал за мою любовницу, – рассказывал Лебедев. – Вечером того же дня, как видно, Валерии стало жутко на квартире татарина, и она прислала его за мной. Я поехал и просидел у нее до утра».

В архивном деле великого князя сохранилась фотография Е.Н.Хмельницкой, матери Валерии. Именно ее называли виновницей суровых испытаний, выпавших на долю молоденькой девушки.

...Валерия и представить не могла, что погоня уже следует по пятам. Спустя три дня с того момента, как девушка с Джамалом отправилась в Ташкент, к Лебедеву подошел незнакомец. Он представил доказательства, что является доверенным лицом семьи Хмельницких и уполномочен ими сделать все, чтобы возвратить Валерию обратно. Дело кончилось в ресторане, где подпоенный агентом помощник капитана рассказал, как помогал хорошенькой девице и ее высочайшему покровителю, как посадил ее вместе с провожатым Джамалом на поезд до Ташкента.

Когда через вагон проходили контролеры, она притворялась спящей, а Джамал предъявлял билеты.

...На станции Расторгуево с контролером вошел жандарм. Он обратил внимание на Валерию и спросил, кто она такая. Джамал ответил, что это его жена. Тот потребовал паспорт. По паспорту жене татарина было 45 лет. «Как ваша фамилия?» – спросил Валерию жандарм. И тут силы ей изменили. Она смешалась и ответила: «Новицкая». – «Нет, вы не Новицкая. Вы – Хмельницкая». Он немедля попросил контролера привести двух других жандармов, которые сопровождали ее в Тифлис. Не может быть, чтобы они не помнили молоденькую мамзель, из-за которой поднялся такой скандал. Однако, когда прибывшие жандармы стали разглядывать измученную приключениями Валерию в ее татарском наряде, никто из них не решился подтвердить, что она и есть Хмельницкая.

И все же на свой страх и риск жандарм арестовал Валерию. Ее и Джамала заставили покинуть вагон и привезли в участок. Там первым делом осмотрели сумочку, которую Валерия держала в руках.

– Где яд?

– Что? Ах яд... Я оставила его в Тифлисе, в кармане платья.

– Мы проверили – его там нет.

«Им все известно, – думала Валерия. – Даже про яд. Я погибла. Все погибло». Ее бил озноб. Увидев это, полицмейстер принес ей кофту жены и дал чаю. Валерия согрелась.

– Кто вы? Будете говорить?

– Я Хмельницкая, шестнадцати лет, вероисповедания православного.

Скрипело перо. Валерия спокойно, глядя перед собой, сказала: «Фамилия Хмельницкая пишется через «е».

Полицейский, составлявший протокол, поднял от бумаги глаза и тут же выскочил из-за стола: девушка, склонив голову на бок, медленно сползла со стула.

...А в Тифлисе полицейские допрашивали мать Валерии. Сорокалетняя женщина всякий раз показывала иное, ссылаясь на то, что у нее от неприятностей мутится разум. Несмотря на все увертки, полицейские заставили ее отдать письменное обязательство его высочества, которое особенно требовали из Петербурга. Расставание с этой бумагой так расстроило Хмельницкую, что тут же в участок пришлось вызывать доктора. Допрос перенесли на следующий день.

Интереса ради дознаватель вытащил бумагу из плотного конверта с императорским гербом и прочитал:

«7 февраля 1900 год г. Ташкент.

Глубокоуважаемая Елизавета Николаевна!

В начале 1900 года я просил руки Вашей дочери Валерии и получил согласие. Приемлю священный долг ко дню совершеннолетия Валерии Валериановны передать в ее распоряжение имущество ценностью в 160 000 руб.

В случае моей смерти прошу Вас предъявить обязательство мое в Мраморный дворец моим родным, а состоящему при мне полковнику Дубровину я тайно повелел выдавать Валерии Валериановне по тысяче рублей ежемесячно на личные ее расходы. Письмо это должно быть известно только Вам и мне. Преданный Вам Великий князь Николай».

«Однако, – хмыкнул про себя полицейский, – есть отчего мамаше в обморок хлопнуться...»

«Проклятье! Проклятье!» – как в бреду шептала Хмельницкая. Она то билась в постели, то жалобно стонала. Старшая дочь Варвара беспрерывно меняла на ее огнем горящем лбу отжатые в холодной воде повязки.

Надо было прожить долгие годы с детьми на двадцать рублей в месяц, обивать пороги благотворительных заведений, унижаться, трудиться как каторжной день и ночь, чтобы почувствовать сокрушительность этого удара. Она потеряла состояние! Подумать только: «По тысяче рублей ежемесячно на личные расходы!» О Боже! Лучше бы никогда не иметь надежды на сказочное богатство, чем потерять его так легко, так глупо.

Через несколько дней Хмельницкую, враз похудевшую, с глазами, обведенными лиловатыми кругами, снова доставили в участок.

– Вы присутствовали на венчании дочери? Разве вы не знали, что его высочество женат?

Елизавета Николаевна прикладывала к глазам платочек.

– Ах, это венчание... Не я его затевала. Я была лишь свидетельницей, не смея перечить воле князя.

– Стало быть, вы видели, что дело нечисто, и постарались сберечь обещание любовника дочери жениться на ней для шантажа?

– Упаси, Господи... Просто я берегла эти бумаги на случай, если бы дочери когда-нибудь вздумалось выйти замуж. Во избежание упреков хотела показать их жениху и тотчас сжечь. Но ведь их высочество с моей дочерью обменялись кольцами. А священник? Как же так?

– Знаете, этот брак не более чем комедия, по высочайшему повелению он расторгнут.

– Что же делать, на то монаршья воля. Нам ли ей противиться! Это все интриги графини Искандер... У великого князя нет друзей. Он так одинок. Валерия прожила с ним семь месяцев, и оба были счастливы... Нельзя ли, – тут Елизавета Николаевна на мгновение умолкла и на лице ее появилась улыбка надежды, – нельзя ли сообщить князю: я согласна – пусть не женится, пусть Валерия будет его любовницей... Но если это высоко, то горничной хотя бы или судомойкой, но честной женщиной, то есть не будет переходить от одного к другому.

Полицейский отложил перо и в раздумчивости потер себе шею. Елизавета Николаевна истолковала это по-своему.

– Вам же будет лучше, – встрепенулась она. – Их высочество из благодарности станет стараться ни в чем не провиняться перед государем. И вам хлопот меньше...

Валерию привезли в Самарканд и поселили в «Варшавских номерах», приставив у дверей двух полицейских. Ее возили на допросы, давала она и письменные доказательства. В графе «На предложенные мне вопросы отвечаю» осталась запись:

 «Я пошла жить к Его Высочеству, будучи убеждена в том, что брак его с Надеждой Александровной Искандер расторгнут и что я буду его единственной женой.

Заявляю, что я ни в коем случае не согласна жить с Великим Князем в качестве любовницы...»

Когда ее привезли обратно в номер, она уткнулась в угол кушетки и горько заплакала.

Тем временем у дверей номера Валерии появились двое: крепкий мужчина средних лет и худая, как жердь, акушерка с небольшим саквояжем, в пенсне и в черной жакетке, из рукавов которой торчали красные жилистые руки. Они предъявили полицейским бумагу, удостоверявшую, что они пришли для «освидетельствования девицы, дочери статского советника Валерии Валерьяновны Хмельницкой на предмет беременна ли она».

– Да что вы, бар-р-рышня, егозите, – скрутив Валерии руки и повалив ее на кушетку, сказал, запыхавшись, здоровяк. – Ишь силища какая, а с виду не скажешь...

Усевшись рядом с девушкой и придавив ее так, что она не могла пошевелиться, мужчина сказал акушерке:

– Давай, дорогуша, делай свое дело, поспешай, а то эта рыбка вишь как бьется... Ничо, – оглянулся он назад, – мы привычные и не таких видали. Я тебя, девушка, жалею, вязать не хочу. А то связал бы – так мне мороки меньше.

Акушерка тем временем быстрыми движениями одной рукой нажимала на оголенный живот Валерии, другой, пригнув голову и словно к чему-то прислушиваясь, ощупывала ее внутри.