Виктор Андриянов - Полынь чужбины Страница 60

— Я никуда отсюда не уеду и не оставлю моих животных,— твердо заявила она.— Это мои единственные друзья.

— Кто кормит ваших кошек?

— Я сама хожу в лавку за углом.

— Но вы слабы и еле ходите!

— Миссис 3. весь свой чек тратит на кошачью еду,— вступает хозяин.— Она голодает, но кормит и своих и уличных кошек.

— Анна Ивановна, сколько вы тратите на кормление своих животных?

— Не знаю. Я не веду счет деньгам.

Открываем холодильник. В нем стоит молочник и что-то неопределенное и явно несъедобное в мисочке.

— Когда вы в последний раз ели?

— Вчера вечером, в кафетерии.

— Неправда,— шепчет хозяин.

— Анна Ивановна, можно и должно жертвовать собой для ближнего. Все знают, что это самый высший подвиг. Но вы совершаете этот подвиг милосердия для кошек, бессловесных тварей, которых можно отдать в общество покровительства животных. Хотите, чтобы устроили вас в какой-нибудь старческий дом? Вы жили бы среди русских людей своего возраста, могли бы ходить в церковь...

— Я не бываю в церкви.

— Вы неверующаю?

— Нет, я верующая, но только я не хожу в церковь.

— Но неужели вас не тяготит одиночество?

— Я не одинока. Со мной друзья.

Старушка делает жест в сторону кошек, которые продолжают мяукать; видимо, они не накормлены. Запах в комнате, которая забита хламом, ужасный.

— Анна Ивановна! Что бы сказали ваши родители и муж, увидев вас в таком положении? Интеллигентный человек так жить не может!

— А почему вы думаете, что я хочу жить? Я не боюсь смерти и готова умереть, когда угодно. Вот только котиков жалко. Кто о них будет заботиться?

— Хорошо, кто будет кормить ваших животных, если вы захвораете? Почему вы не разрешите отвезти их в общество покровительства животным?

— Их там отравят.

— Но вы только что сказали, что вам жалко оставлять ваших котиков и вы не знаете, что с ними станется, если вы вдруг умрете. Так или нет?

Молчание. Потупленный взгляд и выражение лица, говорящее: «Оставьте меня в покое, уйдите!»

В день посещения Алексея Андреевича Тони Сузи попросил меня переводить: в госпитале лежит русский больной, только что оперированный, ни слова не знает по-английски.

Мы с Тони пошли в палату. В кресле сидел человек с молодым и приятным измученным лицом. Глаза его были закрыты. В нос вставлена резиновая кишка, кормили его глюкозой через вену. Я назвал себя и спросил, как он себя чувствует. Больной молчал.

— Сестра и доктор хотят знать, как ваше самочувствие, голубчик. Почему вы мне не отвечаете? Мы все хотим вам помочь.

Больной вздохнул и покачал головой.

— Вам трудно говорить, да?

Утвердительный кивок в ответ.

— Вам больно? Где болит? Покажите, где вам больно!

Больной провел рукой по желудку. Сестра милосердия

и Тони грустно смотрели на больного. Глаз он так и не открыл и не вымолвил ни слова. Мы с Тони вышли в коридор.

— Что с ним, Тони? Кто он такой?

Оказалось, что он полгода тому назад приехал из СССР. Месяца два тому назад стал дурно себя чувствовать. Он умирает. Ему 35 лет.

Мне хочется поговорить о причудах старости, обычно их принято называть «маниями».

А старость ходит стороною

И подозрительно глядит...

Конечно, следует соблюдать осторожность и опасаться воров, норовящих ограбить старых людей. Но зачастую подозрительность стариков обращена на родных, друзей и знакомых.

«Меня хотят ограбить»,— часто слышу я вместо приветствия. «За мной следят». «Моя соседка творит мне пакости». «Мой сосед, пуэрториканец, натравливает на меня свою полицейскую собаку». «Наши соседи нарочно включают радио среди ночи, чтобы не дать нам заснуть». «Верхние жильцы из озорства пляшут и скачут по ночам над нашей спальней». «Супер напустил к нам тараканов». «Супер нарочно гасит свет на лестнице, чтобы мы сломали себе шею». «За мной охотятся советские агенты» (мнимой жертве более 80 лет). «Меня усыпили атомными лучами и украли у меня печень для опытов Си-Ай-Эй...»

Вот что я слышу в телефон: «Меня обкрадывает Зина» (или Лена, или Катя, или Нина и т. д.). «Ваша Нина стащила у меня зеленый костюм». «Ваша Соня крадет у меня маргарин». «У меня пропал жемчуг, его, конечно, украла Шура».

Я часто получаю длинные, бессвязные письма, содержащие жалобы на врагов, на их угрозы, козни и даже преступления. В марте прошлого года к нам обратился представитель владельца дома, где жила Наталья 3.; по его словам, эта женщина страдала манией преследования и четыре месяца не выходила из своей квартиры. Она отказывалась открыть дверь своим соседкам, которые беспокоились о ее состоянии. На наш стук в дверь никто не вышел. У супера был полицейский ключ, мы открыли дверь. За ней стояли оаррикады: стул, на нем ведро, полное воды, нагроможденные друг на друга пустые коробки...

— Миссис 3.! Где вы?

Молчание.

Наталия 3. умерла за 12 часов до нашего приезда...

Вера К.— это олицетворенный Плюшкин.

— Денег у меня много,—говорит она подругам (заявление довольно бестактное, т. к. подруги или служат, или вышли на пенсию и средств у них нет).— Но я живу экономно. Я не привыкла швырять деньгами.

По ее словам, можно прекрасно питаться на 5—7 долларов в неделю даже в наши дни астрономических цен на провизию.

— Я как-то попросила у Веры несколько таблеток буффе-рина,—рассказывала ее подруга.—У меня болела голова, а было воскресенье, и аптеку не открывали. Что же вы думаете? Через несколько дней Вера напомнила мне, что я должна ей четыре таблетки буфферина!..

— Опять Наташа С. прислала мне страшную гадость ко дню моего рожденья. Она дарит мне безвкусную дешевку, что я ни передарить ее не могу, ни пожертвовать для церковного базара. Но хуже всего, что эта скряга сопровождает свои подарки письмами и всегда норовит сказать мне какую-нибудь гадость.

— А вы не читайте.

— Как?

— Да так! Когда я получаю письма от особ, заведомо любящих подпускать шпильки, то, увидев такое письмецо, рву его, не читая.

— Вот спасибо! Вы меня выручили!..

Одна старушка, находящаяся сейчас в инвалидном доме и впавшая в полный маразм, в свое время была тираном своих домочадцев и поучала мудрости всех знакомых.

— У меня министерский ум,— басом вещала эта старушка.— Меня сравнивали со Столыпиным. По-французски я говорю лучше, чем французы, и англичане удивляются моему оксфордскому выговору. Если бы я захотела, то стала бы миллионершей.

— Почему же вы не захотели ею стать, Анна Николаевна?

— Почему? Потому что я слишком добра. Я все свои возможности передавала другим. Мне многие архиереи говорили, что никогда не встречали лучшей христианки, чем я. Меня бог отметил, я все насквозь вижу...

В конце этих заметок была вырезка из газеты:

«Зачем мы сюда приехали?» Этот заголовок, набранный крупным шрифтом, сразу привлек мое внимание в старой, чи-таной-перечитаной газете. А пошел второй год — солидный возраст! Когда Гарри Табачник писал статью, я как раз наслаждалась прелестью ленинградских белых ночей.

И вот я третий месяц в далекой, такой непонятной Австралии, где все наоборот, все не так, начиная с времен года и кончая непривычным пейзажем за окном. И передо мной газета со статьей, которая заставляет задуматься.

Трудно, очень трудно порвать с прошлым. Да, я помню, как поступала в институт и устраивалась на работу. Но там было все понятно и привычно.

И вот я встречаю 1980 год далеко от Ленинграда, среди таких же бывших советских граждан, как и я. И слушаю от многих слова, те самые слова, о которых пишет Г. Табачник: «Только бы разрешили, в одной руоашке уехал бы обратно». «Здесь все плохо, здесь все не так. А там все было отлично».

Я и не согласна с Г. Табачником, который утверждает, что все мы политические эмигранты. Чтобы быть политическим эмигрантом, надо обладать хоть какими-нибудь убеждениями. А эти люди их не потеряли, у них просто их никогда не было. Ведь без убеждений проще, спокойнее. За них думали, за них решали, а они всю жизнь жили, руководствуясь лозунгом: мы только мошки, мы ждем кормежки. А здесь они смотрят на людей и повторяют друг другу: «Нет порядка, полная анархия...»

И это политические эмигранты? Да и в вопросах чисто бытовых, житейских они так же принципиальны и последовательны. Говорю им: «Видите, что проблема безработицы на Западе раздута советской пропагандой. Где эти безработные, которые мрут от голода прямо на улице? Если хочешь работать— всегда устроишься. Если работаешь, обеспечишь себе нормальную жизнь». И слышу в ответ: «Так ведь здесь пахать надо! А в СССР я не очень-то напрягался».

При такой постановке вопроса трудно перестроиться бывшему советскому человеку, да и не хотят многие перестраиваться, предпочитая жаловаться на свою жизнь, вспоминать свое приукрашенное и расцвеченное прошлое и поливать грязью страну, которая их приняла, платит им пособие, учит их языку и ждет, что они будут ее достойными гражданами. Нет, они не политические эмигранты! И такие вразумительного ответа на вопрос «Зачем мы уехали?» не дают.