Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне Страница 63

— Вы как будто прочли в моей душе, граф! — сказал Гуго. — Я не в состоянии погружаться в бездну бесконечности и философии, как Эгберт, и избегаю этого, как холодной ванны. Даже у великого Шекспира высокое сменяется комическим, картины смерти и веселья идут у него рука об руку. В этом вся мудрость жизни. Пойдём в замок, Эгберт. Разве ты хочешь быть мудрее Шекспира!

— Вам уже нечего возражать на это, Эгберт, — сказал, улыбаясь, граф Ульрих. — Вдобавок вам необходимо знакомиться со светом и людьми. Уж я столько раз говорил вам это; не заставляйте меня возвращаться опять к старой теме...

— Я к вашим услугам, граф, — сказал Эгберт, чувствуя, что неловко заставлять себя упрашивать так долго, тем более что граф, видимо, торопился к своим гостям.

— Ну, так пойдёмте скорее, — сказал граф.

Неизвестно, стал ли бы он при других обстоятельствах так настойчиво приглашать к себе в дом людей без имени. После услуги, оказанной молодыми людьми, чувство благодарности и правила гостеприимства не позволяли графу отпустить их в гостиницу, которая была за час ходьбы от замка, но он мог предложить им ночлег и ужин в своём доме, не приглашая их в общество своих гостей и родных. Если бы Эгберт имел более верное понятие о свете, чем то, которое составил себе из окон своей студенческой квартиры, из чтения романов и театральных представлений, а Гуго был не так беззаботен и самоуверен, то они, наверно, заподозрили бы какую-нибудь затаённую цель в чрезмерной любезности гордого дворянина.

Цель эта обнаружилась, как только они вошли с графом в освещённую залу.

— Вот так сюрприз! — сказал граф, обращаясь к своим гостям. — Только молодость способна на подобные вещи. Приехать издалека, чтобы попасть к концу ужина! Позвольте представить вам прекрасного юношу, господина Эгберта Геймвальда из Вены, отчасти моего воспитанника, и господина Гуго Шпринга, будущего принца Гамлета. Давайте нам скорее вина; после дальней дороги всегда мучит жажда.

Представив таким образом незнакомых людей, граф отвлёк от себя внимание общества и отчасти объяснил своё долгое отсутствие. Вслед за тем граф подошёл к Пухгейму и сказал ему вполголоса, но настолько громко, что многие могли услышать его слова:

— Советую вам, барон, обратить внимание на этих молодых людей, которых можно считать украшением нашего австрийского бюргерства.

Цель графа Вольфсегга была вполне достигнута.

Неожиданное появление двух незнакомцев настолько поглотило внимание общества, что никому и в голову не приходило справляться о причинах долгого отсутствия хозяина дома, так как приезд молодых людей достаточно объяснял его. Друзья графа тотчас же решили, что Эгберт и его приятель явились в замок не с простым визитом, а с каким-нибудь тайным поручением из Тироля, Пруссии или Вестфалии, так как недовольство против иноземного владычества достигло крайних пределов в тогдашней Германии. Бонапарт хотел насильственно заставить немецкий народ признать своё господство; и эта цель проводилась в жизнь нагло и открыто его братьями и маршалами и втайне его вассалами — князьями Рейнского союза. В это время среди немецких патриотов опять воскресла надежда, что австрийский королевский дом возьмёт на себя инициативу освобождения Германии и отстоит её в решительной борьбе с помощью своего гордого и могущественного дворянства. Ко всем знатным и богатым дворянским родам в Австрии посланы были патриотические воззвания, и те изъявили полную готовность пожертвовать жизнью и всем своим богатством для общего дела. Казалось, вернулись снова времена римского Цезаря и его легионов. Положение дел было такое же отчаянное, как и в первые времена германской истории, когда в Гессене и вдоль Рейна стояли римские укрепления и сторожевые башни, а ликторы Вара проходили через леса и деревни с топором и бичом в руках. Как тогда, так и теперь, вся Германия была одушевлена желанием свободы и надеждой освободиться от иноземного ига.

Против Бонапарта составился тайный заговор целого народа; все сословия Германии, соединённые узами братской любви и взаимной верности, вооружённые ненавистью против общего врага, ожидали часа, когда Австрия позовёт их на защиту родины. Чувство патриотизма в это время было сильнее вековых традиций и сглаживало разницу состояний и старый сословный антагонизм. Похвалы, расточаемые графом обоим юношам, были приняты его друзьями как доказательство, что и они принадлежат к великому союзу и что им подготовили самый дружелюбный приём. Эгберт совсем растерялся от приветствий всех этих знатных господ, которые наперебой жали ему руку, а молодой Ауерсперг в порыве чувств даже неожиданно заключил его в свои объятия. Не менее приветливо обошлась с молодыми людьми и сестра хозяина, маркиза Гондревилль.

В пользу Эгберта говорило и то, что его фамилия была известна в высшем обществе. Отец Эгберта в своё время был одним из лучших врачей в Вене, и многие из присутствующих были обязаны ему или своей жизнью, или спасением своих родных от тяжёлой болезни.

Эгберт держал себя очень скромно и с тем тактом и достоинством, которое даётся хорошим образованием, хотя ему недоставало светского лоска и той свободы обращения, которая была заметна в манерах его приятеля Гуго и которая приобретается только навыком. Очутившись в совершенно незнакомом обществе, молодые люди из боязни сказать что-нибудь лишнее отвечали уклончиво на все вопросы об их путешествии и слухах об испанском восстании и свидании двух императоров.

Граф Ульрих, внимательно наблюдавший за ними всё время, остался вполне доволен поведением обоих юношей и, успокоившись на их счёт, взглянул в ту сторону, где сидел Цамбелли.

Итальянец, со времени возвращения графа в залу, не двигался с места и, казалось, весь был поглощён беседой с прекрасной Антуанетой, которая стояла напротив него в дверях балкона. Граф не мог разглядеть лица Цамбелли, потому что он сидел спиной к обществу и только раз поднял руку, как будто указывая на утёс по ту сторону озера. Антуанета стояла с поникшей головой, и в её роскошных волосах, причёсанных, как у греческих статуй, живописно отражался серебристый отблеск луны. Глядя на неё, трудно было решить — исполняла ли она только приказание дяди занять этого опасного человека, или сама поддалась обаянию его увлекательного красноречия.

Остальное общество не обращало никакого внимания на одинокую пару; одни пили, другие весело болтали с молодыми людьми, подоспевшими вовремя, чтобы разогнать скуку, которую уже начали ощущать собравшиеся гости после многих часов, проведённых вместе.

— Кто на земле может назвать себя счастливым, — сказал Цамбелли грустным тоном, обращаясь к своей