Вячеслав Шишков - Угрюм-река Страница 64

— Путем-дорогой, Анфиса Петровна! Здравствуйте! Ямщики осадили лошадей. Тройка Прохора в белом мыле, лошади шатались.

— Анфиса Петровна, — вежливо позвал ее Прохор. — Пожалуйте сюда. На пару слов.

Анфиса переглянулась с учителем, молча выбралась из кибитки и тихонько пошла с Прохором по зеленому лугу. Учитель двусмысленно вслед ей ухмыльнулся и стал раскуривать трубку, покашливая.

— Папаша согласен на все ваши условия, Анфиса Петровна.

— Мне этого мало.

— Он подпишет вам все движимое и недвижимое, он положит в банк на ваше имя все деньги…

— Мало.

— Он разведется с моей матерью и женится на вас…

— Мало, мало… — Я обещаю вам свою любовь…

Анфиса остановилась, губы ее разомкнулись, чтобы злобно крикнуть иль застонать от боли. Но она, вздохнув, сказала:

— Мучитель мой!.. Ах, какой ты, Прошенька, мучитель!

У Прохора защемило сердце. Он покачнулся. Она окутала его колдующим взглядом своих печальных глаз, круто повернулась, крикнула через плечо:

— Прощай, — и быстрым, решительным шагом двинулась к кибитке.

— Анфиса, Анфиса, счой!.. Последнее слово!.. В голосе его отчаянный испуг. Она остановилась, из ее глаз крупные катились слезы.

— Так и знала, что позовешь меня, — она больно закусила губы, чтоб не закричать, она опасливо обернулась к лошадям: ямщики оправляли сбрую; учитель, хмуро сутулясь, сидел к ней спиной.

Анфиса, всхлипнув, кинулась на шею взволнованному Прохору, шептала:

— Молчи, молчи. Знаю, что любишь… Я ведьма ведь… Значит, отрекаешься от Нинки?

— Отрекаюсь.

— Значит, мой?

— Твой, Анфиса.

— На всю жизнь?

— Да, да.

— Не врешь?

— Клянусь тебе!

Анфиса несколько мгновений была охвачена раздумчивым молчанием.

Но вот прекрасное лицо ее вдруг осветилось, как солнцем, обольстительной улыбкой. Земля под ногами Прохора враз встряхнулась, и его сердце озарил горячий свет любви.

«Что ж теперь будет, что же будет?» — мысленно восклицал несчастный Прохор, совершенно сбитый с толку и внутренней горечью и внезапно вставшим в нем прежним болезненно острым чувством к Анфисе.

Возвращаться без учителя Анфиса отказалась. Прохор сразу понял причину: «Боится, что ее документик отберу», — но смолчал. Обратно ехали втроем: Анфиса рядом с учителем, лошадьми правил Прохор. Сзади тащилась пара с ямщиками. Ямщики беспечально заливались:

На сторонушку роднуюЯсный сокол прилетел,И на иву молодуюТихо, грустно он присел…

Вернулись поздним вечером. Расставаясь, Прохор говорил своей Анфисе виноватым, трогательным голосом:

— Ну что ж мне делать теперь? Каким подлецом я чрез тебя стал… Анфиса, любимая моя Анфиса, милая. Ну, ладно! Слушай… Завтра либо послезавтра ночью жди… Сиди у окошка, жди… Прощай, прощай, Анфиса, — и, закрыв лицо рукой, прочь пошел. — Проща-а-ай…

В доме еще не спали. Марья Кирилловна беседовала с Ибрагимом, печаловалась ему, ждала от него помощи.

— Не горуй, Марья… Прошку отучим ходить до Анфис… Моя берется. Моя кой-что знает. Прыстав Анфис взамуж брать будет. Прыстав каждый день, каждый день туда-сюда к Анфис.

Прохор прошел к себе в комнату и заперся на ключ. Комната его пропахла лавровишневыми каплями.

Не спал в своей избе и Шапошников. Сбиралась гроза. Он грозы боится. Во время грозы он обычно спускается в подпол и меланхолически сидит там на картошке. Бояться грозы он стал недавно, лишь этим месяцем гремучим — маем.

Но сейчас гроза еще далече, и Шапошников заводит у себя в избе беседу с волком:

— Люпус ты чертов, вот ты кто. Ты думаешь — ты волк? Ничего подобного. Ты — люпус. Гомо гомини люпус эст. Слыхал? Враки! А по-моему, человек человеку — Анфиса… Да, да. Подумай, это так…

Волк, белки и зверушки слушали внимательно. Волк хвостом крутил, бурундук пересвистнулся с другим бурундуком.

— «Идет», — сказала белка.

— Кто идет? — спросил Шапошников.

— «Хозяин идет».

Хозяин принес в кувшине бражки.

— Испробуй-ка… Ох, и крепость!.. Ты чего-то задумываться стал. Смотри, не свихнись, паря… Чего доброго… Это с вашим братом бывает.

Волк, белки и зверушки засмеялись.

Боялся грозы и отец Ипат: прошлым летом, под самого Илью пророка, его в поле ожгло молнией: он долго на левое ухо туг был.

Пристав грозы не боялся, но пуще моровой язвы страшился супруги. Вот и в эту ночь у них скандал. Супруга расшвыряла в пристава все свои ботинки, туфли, сапоги, щипцы для завивания, и все мимо, мимо. И вот, вместе с бранью, летит в пристава двуспальная подушка. Пристав и на этот раз ловко увернулся, подушка мягко смахнула с письменного стола все вещи. Чернильница, перевернувшись вниз брюшком, залила красной кровью черновик проекта:

«всесмиреннейшего прошения на имя его преосвященства епископа Андрония, о чем следуют пункты:

Пункт первый. Будучи в семейной жизни несчастным вследствие полнейшего отсутствия всяких способностей законной супруги моей Меланьи Прокофьевны к деторождению по причине сильной одышки и ожирения всех внутренних органов (при сем прилагаю медицинскую справку фельдшера Спиглазова) и в видах…»

Тут рукопись оборвалась, перо изобразило свинячий хвостик, — видимо, как раз на этом слове мимо уха пристава пролетела мстительная туфля, а скорей всего увесистая затрещина опорочила высокоблагородную, однако привыкшую к семейным оплеухам щеку пристава. Конечно ж так. Пристав писал, жена подкралась, прочла сей рукописный блуд, и вот правая щека пристава горит, горят глаза разъяренной мастодонтистой супруги.

Впрочем, так или не так, но «человек человеку — Анфиса» остается.

Еще надо бы сказать два слова об Илье Петровиче Сохатых. Но мы отложим речь о нем до завтрашнего дня.

А завтрашний день — солнечный. Заплаканное небо, наконец, сбросило свою хандру; день сиял торжественно, желтые бабочки порхали, пели скворцы.

Утром за Марьей Кирилловной прискакал нарочный: в соседнем селе, верст за шестьдесят отсюда, захворала ее родная сестра, вечером будут соборовать и причащать. И Марья Кирилловна, унося в себе тройное горе, уехала. Первое ее горе — Прохор и Анфиса, второе горе — Анфиса и муж, и вот еще третье испытание господь послал — сестра.

Прохор собрался уходить: ружье, ягдташ, сука-маркловка Мирта.

— Ну, как? — встретил сына отец.

— Ах, ничего я не знаю. Подожди… Дай мне хоть очухаться-то… — раздраженно сказал Прохор и на ходу добавил про себя:

— С вами до того доканителишься, — пулю себе пустишь в лоб.

Он взял с собой приказчика Илью Сохатых и направился по речке натаскивать молодую, по первому полю, собаку. Прохору страшно оставаться одному: в душе разлад, хаос, идти бы куда-нибудь, все дальше, дальше, обо всем забыть. Сердце сбивалось, то замирая, приостанавливаясь, то усиленно стуча в мозг, в виски. Ноги ступали неуверенно, Прохора побрасывало в стороны, кружилась голова. Он отвернул от фляги стаканчик, выпил водки, сплюнул: появилась тошнота. Он подал водки и приказчику. Илья Сохатых шаркнул ногой, каблук в каблук, сказал:

— За ваше драгоценное! В честь солнечности атмосферной погоды… Адью!

Прохор подал второй стаканчик.

— За здравие вашей невесты, живописной прелестницы Нины Яковлевны!.. Адью вторично!

Прохор от этих вульгарных слов слегка поморщился. Петр Данилыч тем временем направился к Анфисе.

Стучал, стучал, не достучался. Пошел к священнику. Отец Ипат осматривал ульи.

— С хорошей погодой тебя, батя. Благослови, отче. Отец Ипат поправил рыжую, выцветшую скуфейку, благословил купца, сказал:

— Это одна видимость, что хорошая погода, — обман. Погода худая.

Купец указал рукой на солнце. Отец Ипат подвел купца к амбару:

— Вот, смотри.

Над воротами амбара прибит голый сучок пихты в виде ижицы, развилкой.

— Вот, смотри: сей струмент предсказывает, как стрелябия, верней барометра. Главный ствол прибит, а отросток ходит: ежели сухо, он приближается к стволу, а к непогоде — отходит. Вчера эво как стоял, а сегодня опять вниз поехал. Будет дождь.

— Отец Ипат! Надо действовать, — перевел разговор Петр Данилыч, на его обрюзгшем лице гримаса нетерпения. — Надо полагать, Анфиса согласна. Бабу свою уговорю, а нет — страхом возьму. Посмотри-ка, как гласят законы-то…

— Пойдем, пойдем, — сказал отец Ипат, на ходу заправляя за голенище выбившуюся штанину. — Только напрасно это ты; нехорошо, нехорошо, зело борзо паскудно, Как отец духовный говорю тебе. Оставь! Право, ну…

— А не хочешь, так я в городе и почище тебя найду. Прощай!

— Постой, постой… Остынь маленько.

19

Надвигался вечер, а вместе с ним с запада наплывали тучи, небо вновь облекалось помаленьку в хандру и хмурь.