Олег Михайлов - Громовой пролети струей. Державин Страница 64

В «Анакреонтических песнях» стареющий художник явился не без отблесков прежнего таланта и с новой для него стихийною тягой к реализму. В ещё большей степени это относится к написанному позднее обширному посланию «Евгению. Жизнь Званская».

Учёный пастырь Евгений Болховитинов был назначен в 1804 году старорусским епископом и новгородским викарием и переселился из Питербурха в Хутынский монастырь, находившийся в 60 вёрстах от Званки. Интересуясь историей литературы, он составил капитальные библиографические труды, биографические словари русских духовных и светских писателей. Познакомившись с Державиным через Д. И. Хвостова, преосвященный Евгений сблизился и подружился с хозяином Званки, не раз бывал у него. В память об одном из таких посещений в 1807 году Державин и написал своё послание.

Это хроника только одного дня, заполненного важными и неважными делами, и подсвеченная коротко печальными воспоминаниями и предчувствиями. Одновременно это подробная картина жизни и быта русской усадьбы в мельчайших деталях, оттенках, подробностях. Отставной министр, опальный сановник и бич вельмож гуляет по саду «между лилей и роз». Затем он рассказывает, как,

...накормя моих пшеницей голубей,Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;На разнопёрых птиц, поющих средь сетей,На кроющих, как снеюм, луги...

Приходит время завтрака, от дома веет запахом чая или кофе:

Иду за круглый стол: и тут-то раздобарО снах, молве градской, крестьянской,О славных подвигах великих тех мужей,Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы...

После завтрака хозяйка принимает дары поселян, гостям показывают полотна, сукна, узорные салфетки и скатерти, кружева и ковры — искусное крестьянское рукоделие. Приходит врач, докладывающий о состоянии маленькой званской больницы, является староста, отчитывающийся «с улыбкой, часто плутоватой». Сам хозяин удаляется в кабинет для писаний:

Оттуда прихожу в святилище я муз,И с Флакком, Пиндаром, богов восседши в пире,К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь,Иль славлю сельску жизнь на лире...

Полдень — час обеда. Как не вспомнить гениальную пушкинскую «Осень» (эпиграф к которой поэт взял из «Жизни Званской»): «к привычкам бытия вновь чувствую любовь: чредой слетает сон, чредой находит голод...»

Я озреваю стол, — и вижу разных блюдЦветник, поставленный узором:Багряна ветчина, зелены щи с желтком,Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,Что смоль, янтарь-икра, и с голубым перомТам щука пёстрая: — прекрасны!

После еды — прогулка, катание на лодках, посещение прядильной фабрики и деревенской кузницы. Появляются картины природы, выписанные Державиным с живописной красочностью:

Иль стоя внемлем шум зелёных, чёрных волн,Как дёрн бугрит соха, злак трав падёт косами,Серпами злато нив, — и ароматом полн,Порхает ветр меж нимф рядами.Иль смотрим, как бежит под чёрной тучей теньПо копнам, по снопам, коврам желто-зелёным,И сходит солнышко на нижнюю ступеньК холмам и рощам синетёмным.

Восхищаясь природой, женской красотой, воспевая воинскую славу, отдавая дань величию государственных деятелей, Державин одновременно всегда думал и о преходящести всего сущего, о бренности бытия. В старости чувства эти утончились, приняли характер тихой грусти. Поэт со спокойной мудростью ожидает неизбежной смерти:

Что жизнь ничтожная? моя скудельна лира!Увы! и даже прах смахнёт с моих костейСатурн крылами с тленна мира.Разрушится сей дом, засохнет бор и сад...

Менее чем через полвека после кончины Державина Я. К. Грот, подвижник-исследователь, изучивший, издавший и прокомментировавший державинские труды, посетил Званку и увидел на месте усадьбы лишь груду кирпича. В своих печальных предсказаниях поэт — в который раз! — оказался провидцем. Спасение от забвения, по Державину, в слове. Заканчивая своё послание к Болховитинову, поэт выражает надежду, что тот разбудит потомков словами:

«Здесь бога жил певец, Фелицы».

Глава одиннадцатая

«РЕКА ВРЕМЁН»

«Моё время прошло, теперь ваше время. Теперь

многие пишут славные стихи, такие гладкие,

что относительно версификации уже ничего

не остаётся желать. Скоро явится свету второй

Державин — это Пушкин, который уже в лицее

перещеголял всех писателей...»

1

  кабинете было тепло. Но он сидел за столом посреди комнаты, натянув белый колпак и запахнувшись в беличий тулуп, обшитый синею шёлковою материей. При виде его старчески бледного, угрюмого лица, склонённого над книгой, можно было подумать, что поэт размышляет о прочитанном. Но он спал. Незаметно для себя впал в дремоту, которая толь часто подкрадывалась к нему. Спала и его любимая собачка Бибишка, пригревшаяся за пазухой и выставившая наружу лишь умненькую беленькую мордочку.

Меж тем юноша, румяный от принесённого в Питер Николой Зимним морозца, спрашивал у седого камердинера:

   — Дома ли его высокопревосходительство и принимает ли сегодня?

   — Пожалуйте-с, — отвечал Кондратий, указывая на деревянную лестницу.

   — Но, голубчик, — умолял юноша, разволновавшийся от того, что увидит сейчас самого Державина, — нельзя ли доложить прежде, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят?

Кондратий махнул рукой:

   — Ничего-с, пожалуйте... Енерал в кабинете один...

   — Так проводи ж, голубчик!

   — Ничего-с, извольте идти сами. Прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет — первая налево....

Жихарев пошёл или, скорее, поплёлся. Ноги под ним подгибались, руки тряслись, и весь он был сам не свой: его била лихорадка. Остановившись перед стеклянною дверью, занавешенною зелёною тафтой, он не знал, что делать — толкнуть ли дверь или дождаться, что кто-нибудь войдёт. Вдруг в коридоре появилась старшая дочь Львова, воспитывавшаяся вместе с двумя сёстрами у Державина. Очаровательная восемнадцатилетняя Елисавета, ровесница гостя, приостановилась и добродушно спросила:

   — Вы, верно, к дядюшке?

Жихарев мог только кивнуть в ответ головой.

   — Так войдите, — и Елисавета без церемоний отворила дверь.

Ни сам Державин, ни даже его собачка не проснулись. Жихарев кашлянул. Поэт вздрогнул, зевнул и, поправив колпак, сказал, скрывая смущение:

   — Извините, я так зачитался, что не заметил вас. Что вам угодно?

Жихарев объявил, что по приезде из Москвы в Питербурх он решил непременно посетить Державина и выразить искреннее уважение к его имени, а затем назвал себя.

   — Так вы часом не родственник ли Степана Данилыча Жихарева? — оживился Державин, тотчас вспомнив давнего своего знакомца по тамбовскому губернаторству.

   — Внук...

   — Как я рад! А зачем сюда приехали? Не определяться ли в службу? — Державин не давал молодому человеку вставить слова. — Если так, то я могу попросить князя Петра Васильевича Лопухина и даже графа Николая Петровича Румянцева...

   — Благодарю, ваше высокопревосходительство, — отвечал Жихарев. — Я уже получил назначение и ни в чём покамест надобности не имею, кроме вашей благосклонности...

Державин принялся расспрашивать юношу, где тот учился, чем занимался и каково состояние его семьи, но вдруг, спохватившись, сказал:

   — Да что ж это вы стоите? Садитесь! Вам не жарко? А я, признаться, люблю, когда теплуга...

Жихарев взял стул и подсел к нему.

   — А что это у вас под мышкой? Книга?

   — Это трагедия моего сочинения «Артабан», которую я желал бы посвятить вам, ежели она того стоит, — робея, отвечал тот.

   — Трагедия? Прекрасно! Нам в нашей словесности как раз не хватает произведений в драматическом роде, — воодушевился Державин. — Впрочем, комедии у нас есть, и превосходные. Вспомните Фонвизина или приятеля и родственника моего Капниста. Сей в царствование покойного императора неоднократно читывал у меня при многих посетителях свою «Ябеду», и она едва не погубила автора. В городе заговорили о неслыханной дерзости, с какой выведена в комедии безнравственность и лихоимство губернских чиновников. Капнист испугался, чтоб его не очернили в мнении императора. Спросил, что ему делать. — Державин тонко улыбнулся. — «То же, что Мольер со своим «Тартюфом», — посоветовал Львов. — Испроси позволения посвятить твою комедию самому государю». Капнист последовал совету — и все толки умолкли...